Единая-неделимая
Шрифт:
«Я сплю», — думал Андрей Андреевич, и он сейчас же видел себя как бы со стороны. Он сидел в кресле закутанный в пальто и плед, в меховой шапке на голове. Лицо было бледное, и широко раскрытые глаза казались стеклянными. Это продолжалось секунду. И тотчас он видел опять широкую даль заснеженной улицы. Ночной извозчик дремал у подъезда, дворники скребли затоптанные днем прохожими панели, городовой стоял на углу. И снова охватывал его многоголосый гул. Из слитного рокота опять выступали отдельные голоса. Он пытался улавливать слова. Слова какого-то чуждого языка, они неслись к нему непрерывным потоком. Вот кто-то настойчиво повторяет
— Ollado… Ollado…
Слышалась музыка. Она была странная и незнакомая, но прекрасная.
Андрей Андреевич шел к роялю. Он пробовал подобрать то, что настойчиво слушали уши. Слагалась мелодия, но едва раздавались первые звуки рояля, как голоса смолкали. Не было ничего, была только темная гостиная и открытое окно, откуда тянуло морозом.
Андрей Андреевич бросал клавиши. Он смотрел, напрягаясь, в угол, и, наконец, оттуда, из темноты между камином и стеною, медленно выдвигалась волнующаяся полупрозрачная фигура, за ней другая, третья, и вся комната наполнялась тенями. Они колебались, распростираясь над диваном и стелясь над коврами, но они были бесформенны и неясны. В них вспыхивали зеленоватые огни, и кругом слышался легкий треск, как бы от электрической искры.
Андрей Андреевич сидел скованный, оцепенелый и ждал. Мыслей не было. Были только напряженное ожидание и чуткая настороженность.
Так продолжалось часами. Тени густели. Они закрывали собою предметы и почти касались Андрея Андреевича. Ему казалось, он слышал веющий от них запах. Но определить его он не мог. Не пряный и не сладкий, не противный и не приятный. Андрей Андреевич мог обозначить его только отрицаниями, но положительных слов он найти не мог.
Ближе к рассвету тени исчезали. Светлел камин. Выступало панно, изображающее Геркулеса. Комната прояснялась.
Андрей Андреевич закрывал окно и шел спать.
II
Андрею Андреевичу с его хилым телом было открыто многое, что не было открыто другим. Вместо физической силы в нем жила какая-то другая, странная сила. Но он сам не владел ею и не мог осмыслить ее до конца. И эта сила кидала его всюду, где Мог он надеяться найти то, что выходило из строя обычной жизни. Он искал ключа и разгадки и в медиумических кружках, и в кабинетах гипнотизеров, и в светских гостиных. Но эти поиски его не удовлетворяли. И то, что загоралось перед ним порой, скоро казалось ему неглубоким, неважным или просто обманным.
Ему удалось проникнуть на черную мессу. Но и там был обман, слияние театральной мишуры и распаленных земных страстей.
Андрея Андреевича всегда тянуло к физически здоровым и сильным людям. Он ходил на скачки, на гимнастические состязания, на борьбу атлетов. Когда он видел эти горы человеческого мяса, едва прикрытого костюмом, эту игру мускулов под атласной розовой кожей, когда он слышал крепкий, спиртной запах мужского пота от борющихся тел, он отходил от мира невидимого и успокаивался.
«Жизнь сильна!» — думал он.
Утром он выходил на улицу, становился на перекресток, недалеко от гимназии и смотрел на вереницы мальчиков и девочек, спешивших на ученье. Он видел румяные щеки гимназистов в их серых шинелях, полные икры девочек в черных чулках, упругое и легкое движение их юных тел.
«Жизнь победит».
И мысли его двоились. Он, так часто говоривший себе,
В жизни государства он тоже искал силы. Иван Грозный, Петр Великий, Николай и Александр III были его героями. Он часто останавливался на Знаменской площади и смотрел на памятник Императору Александру III. Он восхищал его своею грубой мощью. Он глядел на лошадь, скрученную поводом, упрямо борющуюся со всадником, побежденную, и думал о русском народе.
— Так его… так его… — шептал он и шел дальше довольный.
Когда объявили войну — Андрей Андреевич ходил с толпою, носившею портрет Государя, стоял на коленях перед Зимним дворцом и чувствовал себя сильным. У него был даже одно время порыв — идти на войну. Но, когда он услышал, что Петренко, Заслонский, Эльтеков, Мандр и многие, с кем он обедал и ужинал в ресторанах и встречался у Сеян, убиты, а победы не было, когда узнал, что Варшава сдана врагу и подготовляется эвакуация Киева и Петрограда, в нем произошел крутой и решительный перелом. Он вдруг возненавидел Государя и правительство и вошел в самые левые круги русской общественности. Сам слабый, хилый, гнилой, колеблющийся между жизнью и смертью, он возненавидел всю интеллигенцию, дворянство, генералов, офицеров и чиновников за то, что они плохо боролись, что у них не было воли к победе и не было силы заставить побеждать.
— Гниль, слизняки! — ругался он про себя. — Где им править! Если нет воли к победе, тогда чем хуже, тем лучше. Пусть скорей доведут войну до окончательного поражения и сдадут власть достойным.
Он ходил в Думу, слушал речи Милюкова, Пуришкевича, Родзянко и чувствовал, что этим ни победы не дашь, ни государства не развалишь. Та же слизь и в Думе.
В эти дни судьба столкнула его с большевиками. Он узнал, что уже перед войною вождь этой партии Ленин ездил в Берлин и делал личное предложение германскому министерству Иностранных дел работать для него в целях разложения русской армии и поднятия беспорядков в тылу. Это возмутило Андрея Андреевича, но вместе и восхитило. Какая наглость! Но и какая сила!
Он осторожно завязал сношения с партией.
Он узнал о работе Гельфандта-Парвуса, явившегося посредником между Лениным и германскими властями. Он стал присматриваться к работе. Работали больше евреи. На первой конференции в Берне в феврале 1915 года было 16 человек, в том числе от России — Ленин, его жена, Розенфельд, Трояновский с женой, Розмирович и Бухарин. В сентябре социалисты собрались снова в Циммервальде. От России здесь, кроме Ленина и Чернова, были тоже евреи. Эта конференция выработала следующий манифест:
«Интернациональная Социалистическая конференция в Циммервальде (Швейцария).
Пролетарии Европы!
Более года длится война. Миллионы трупов покрывают поля сражений, миллионы людей превращаются на всю жизнь в калек. Европа превратилась в гигантскую человеческую бойню».
Андрей Андреевич читал и перечитывал манифест. Его восхищала сила убедительности и понятности его всякому угнетенному.
«Трудами многих поколений созданная культура отдана на расточение. Самое дикое варварство торжествует ныне свою победу над всем, что составляло гордость человечества».