Единая-неделимая
Шрифт:
Твердо, шагая по глиняному полу, Макар Петрович подошел к офицеру и, приложив руку к козырьку, четко отрапортовал:
— Ваше благородие, на конюшне 3-го эскадрона Кавалерийского Его Величества полка происшествий никаких не случилось.
Все так же сумрачно было на конюшне, темны были длинные окна, не дававшие света, сопел Контрабас и вздыхала Мушка. Так же лежали лошади на соломе, погруженные в сон или дремлющие с открытыми глазами, и спертый ночной воздух чуть ел глаза молодому корнету. Но от ритуала рапорта все приобрело иное значение. Дежурный шел, не торопясь,
Все было исправно, как всегда, в Его Величества полку. Попоны, однообразно сложенные, лежали на полках, обтянутые троками, седла висели на кронштейнах, мундштуки и трензеля были начищены. На конюшенных столбах были повешены металлические копытные расчистки, соломенные жгуты и щетки для соскабливания грязи. Против водопоя стояли бадьи для замывки ног, торбы висели длинным рядом. Во взводах дневальные, в фартуках, с метлами в руках, вытягивались перед офицером. Никто не спал, нигде не пахло табаком и не было раскидано навоза.
У денника Русалки дежурный приостановился.
— Скачет? — коротко спросил он у Тесова.
— Так точно, ваше благородие.
— В час добрый. Сменюсь, приеду посмотреть. Впереди бежал Буран. Он оглядывался и точно спрашивал: «Ну, куда дальше?»
Обошли весь полк. Проходили по душным эскадронным спальням, где кисло, пахло портянками и людским потом. Дежурные сидели за столиками с лампами и писали письма домой, они вставали с рапортом и, провожая коротко отвечали, когда корнет показывал на пустые, чисто постланные койки.
Дневалит на конюшне… В госпитале… Болен… В околодке… В карауле… Вестовым при собрании. Все было в порядке. Сапоги стояли с левой стороны, рейтузы сложены, белье разложено. Дежурный прошел в собрание. Когда проходил по залу, луна освещала картины на стенах. Он задержался перед большим холстом в золотой раме.
Атака полка на пехоту Наполеона. Внизу, убитый, с окровавленным лицом, лежит мальчик — корнет Багговут. «Так умереть! Счастливец!»- подумал дежурный и пошел в дежурную комнату.
Там, на столе, под лампой с синим абажуром лежала книга: «История конницы». Диван с подушкой был не смят. Корнет на дежурстве никогда не ложился. Делал он это по убеждению.
Он сел за стол и поласкал Бурана. Дал ему сухарик. Собака умными, маленькими, медвежьими глазами посмотрела на офицера, повиляла хвостом и попросилась выйти. Офицер знал ее повадки и выпустил на лестницу. Буран спустился и неторопливо побежал, останавливаясь и обнюхивая низкие черные тумбы, к наружным воротам, где топтался рослый солдат, казавшийся огромным от широкого и тяжелого тулупа и грубых валеных калош — кенег. Подле него, на белом снегу, улегся Буран, протянул передние лапы, положил на них морду и задумался.
Никто этому не учил Бурана. Его маленьким, точно клубок черной шерсти, щенком привез из Олонецкой губернии офицер, ездивший туда на лосиную охоту. Буран, подрастая, осмотрелся. Он не признал хозяина, но счел своим хозяином весь полк. Ночи он проводил у ворот, прислушиваясь чутко, и, стоило выйти командиру полка или дежурному по полку, Буран бежал, чтобы обойти с ним полк. Днем он наблюдал в стороне за ученьем, но
Уйдя на двор, он, прежде всего, освобождался от ошейника. Точно показать хотел, что он ничей.
У него как будто расписание было, к кому и когда ходить.
— Барыня, Бурашка пришел, — докладывал денщик.
— Ах, Бурашка! Зовите его… Надо его накормить. Что у нас есть?..
Бурашка ничего сам не просил. И ел он не жадно, не торопясь и не много. Поест и уйдет.
— Какой неблагодарный!
— У него, барыня, дело. Сейчас на ученье шестой выводят.
И верно, Буран бежал к шестому эскадрону и становился сзади вахмистра, важно осматривая солдат, выходящих из конюшни с лошадьми.
Летом Буран ездил в лагерь. Из лагеря он самовольно отправлялся на Красносельскую станцию, забивался в вагон под скамью и ехал в Петербург. В Петербурге бежал в казармы. Будто хотел убедиться, все ли там без него в порядке. Когда Буран пропадал из лагеря, писаря спрашивали по телефону в оставшейся для ремонта команде-
— Бурашка у вас?
— Вчора приехал.
— Ну-ну…
А дня через три звонили из Петербурга: — Буран к вам вернулся?
— Только сейчас со станции прибег. Жарко ему. Не надышится. Вас, значит, проведал и опять на дачу.
Все высшее начальство знало Бурана. Бывало начальник дивизии встретит кого-нибудь из офицеров расспросит про полк и уж непременно скажет в конце разговора: — Ну, а Буран ваш как? По-прежнему у ворот и провожает при обходе?
— По-прежнему, ваше превосходительство.
— Замечательно умная собака. Никто его не учил?
— Никто.
— Поразительно!
Буран лежал подле дневального, раскинув пушистый лисий хвост по снегу. Он смотрел на улицу, на деревья полкового сада за низкой оградой и думал свои собачьи думы.
Так же, как Русалка, как солдаты полка, как корнет
Егорьев, Буран гордился полком. Точно биение тысячи сердец людских и конских, одинаковое, размерное, бьющееся одним желанием, чтобы полк был лучше и краше, отдавалось в его собачьем сердце и заставляло его желать лишь того, чего желал их командир: красоты, порядка, доблести их славного Его Величества полка.
Бурану было приятно в теплой, косматой шубе лежать на чистом снегу, смотреть в прозрачную синеву ночи я чутким ухом слушать ему одному слышные и понятные шумы казармы.