Единая-неделимая

Краснов Петр Николаевич

Морозов хотел повернуть назад, но не было силы повернуть…

Все стало плоским вокруг, и казалось, что мост, словно картонная декорация, дыбится сквозь гору туманов, но туманы уже не имеют глубины.

Призрак становился все яснее. На голове над волосами обрисовалась темная треуголка, и тускло сверкнуло по ее краю золото позумента. На бледном лице медленно приподнялись тяжелые веки и фосфорическим светом зажглись глаза.

Морозов видел, как туманные клочья медленно проползали у ног призрака, обтекая их. Призрак стоял, грозящий и недвижный, на мосту — живой и неживой, существующий и несуществующий.

Морозов

чувствовал, как странное оцепенение тяжело сковало его тело. С усилием он протянул руку, чтобы схватить поводья Львицы и повернуть ее назад. Тверская обратила к нему лицо. Это был только миг. Но ему показалось, что взгляд ее темных глаз на белом лице был полон жалости. Она тотчас же повернулась лицом к призраку и молящим голосом воскликнула вдаль, словно вопрошая:

— Да?

— Нет… — отчетливо донеслось от моста, и в то же мгновение призрак поднял правую руку навстречу Тверской.

Русалка, как бешеная, повернулась на задних ногах, едва не сбросив Морозова, и понеслась полным карьером от моста, вверх по обрыву, к лесу. Она скакала по каменной дороге, и жестко стучали ее копыта по гладким глыбам. Фуражка слетела с головы Морозова. Он не сознавал ничего. Холодный воздух обжигал его лоб. Только около леса Морозов пришел в себя и стал задерживать лошадь. Он услышал топот сзади и оглянулся. За ним, сквозь волны тумана, распластавшись над землей, скакала Львица, и на ней страшной амазонкой мчался мерцающий призрак. Вне себя от ужаса Морозов пригнулся к седлу, чтобы не видеть. Вот Львица поравнялась с Русалкой и стала ее обгонять. Наконец, Морозов решился поднять голову. Львица была без всадницы, и дамское седло сползло набок…

Ужас, только что владевший Морозовым, сменился страхом за Тверскую. Морозов поймал Львицу. Львица тяжело дышала и была в мыле. Правое плечо ее было разбито в кровь. Морозов повернул лошадей назад и стал снова спускаться к мосту. Все было тихо. Над мостом плотной пеленой залег туман, и только стук копыт показывал, что едут по каменной дороге. Исчезли косматые языки туманов. Вся долина реки точно закуталась сплошным белым покровом.

При въезде на мост Морозов слез. Лошади упирались и не хотели идти. Чуть намечались в волнах пара мокрые граниты широкого парапета. Поперек него, головою к реке, с упавшею с головы шляпою и распустившимися волосами лежала Тверская. Ее стройные ноги бессильно свешивались вниз. Морозов нагнулся над ней. Ее лицо, уже покрытое капелью росы, было белое, и на нем застыла та мучительная обреченность, что поразила Морозова еще при первой встрече.

Он прикоснулся губами к ее губам. Бледные губы были сжаты и холодны. Девушка была бездыханна. Как рано сорванный цветок, как та роза, что подарила она ему на концерте, — она сама лежала перед ним с поблекшим и мертвым лицом.

Морозов поднял ее поперек тела на руки. Она лежала спокойно с холодною тяжестью мертвеца. Маленькие руки свесились к земле.

Морозов двинулся через мост, бережно прижимая к груди свою драгоценную ношу.

Лошади, храпя, шли за ним.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ОМОФОР ПРЕСВЯТЫЯ БОГОРОДИЦЫ

I

В уме Морозова осталось со странною четкостью все, что было потом. В таких положениях даже не слабые волей берутся за револьвер, пишут записку остающимся и уходят из жизни. Морозов проделал бы все это

по трафарету и ушел бы туда, куда его, казалось, звал призрак, если бы жизнь кругом, словно крепкая неразрывная семья, не окружила его своими заботами.

Сначала это был Тесов. Когда Морозов, сдав тело Тверской ее отцу и матери и рассказав все, что было, опустошенный и потухший, прошел в свою комнату, к нему явился Тесов. Он не отходил от него. Он раздел его, как заботливая няня раздевает больного ребенка, и уложил в постель.

Где-то вдали рыдали и вскрикивали, где-то вдали шли хлопоты над покойницей, а в просторной комнате было тихо, и Тесов говорил Морозову что-то неясное и простое, что казалось ясным и доходило до самого сердца.

— Все мы, ваше благородие, под Богом ходим. Утром живем, а к вечеру, глядишь, уже и нету нас. Никому неизвестно, кому какой предел положен и где кому лучше.

Далеко за полночь Морозов забылся тревожным сном, а когда проснулся, у его постели сидел денщик Петр.

Тесов вызвал его ночью срочною телеграммой.

На спинке стула был собран вицмундир и на него нацеплен Станислав 3-й степени и Бородинская медаль.

— Пожалуйте одеваться, ваше благородие, — сказал Петр, — через час панихида.

На столе были приготовлены бритвы и горячая вода. Подле постели на стуле, на подносе стоял кофейник, чашка и хлеб с маслом.

Живые люди точно стеною обступили Морозова и не подпускали к нему призраков…

Отношение отца и матери Тверской к Морозову было простое и трогательное. Ни слова упрека, ни одной жалобы… Они понимали его горе и приняли Морозова, как родного, как жениха их покойной дочери.

В человеческую судьбу вмешалась властно церковь. Она встала, как посредница между живыми и мертвыми, между видимым и невидимым, и она знала, что Тверской там лучше, чем здесь.

После панихиды над убранным цветами телом усопшей священник зашел к Морозову.

Морозов горько жаловался на судьбу и упрекал Бога за то, что Он так оборвал их счастье.

— Земное счастье, — тихо сказал священник.

— Да, батюшка, земное… Земное… Но к чему такой прекрасной создать землю, наполнить ее столькими радостями и разбить все это! Это жестоко. Я так любил Божий мир! Я так благословлял Бога за все радости земли, так всегда молитвенно любовался Богом созданной природой… И вот ничего, ничего мне не осталось… А Надежда Алексеевна! Она еще даже не видала, как следует, жизни и уже ушла в какой-то неведомый и холодный мир, где, наверно, не так хорошо, как на нашей земле!

— Мы не знаем, что там, где теперь Надежда Алексеевна, но мы знаем, что там есть нечто такое прекрасное, перед чем весь земной мир с его радостями ничто.

— Откуда мы знаем это?

— Мы имеем указания у евангелистов. Помните, когда Христос пошел на гору Фавор и преобразился на глазах своих учеников Петра, Иакова и Иоанна, он показал им новый мир. Мир невидимых. Как бы в малое оконце удалось им на мгновение подглядеть Царство Небесное. И сказал Петр Христу: «Господи, здесь так хорошо! Поставим здесь шатры и останемся здесь навсегда» (Евангелие от Матфея. Глава 17). Душа вашей умершей невесты у Христа, и ей так хорошо, что бесконечно будет продолжаться ее блаженство и не надоест никогда. Земные же радости и утомляют, и прискучивают. Нет! Не ищите земных, телесных радостей, непрочных и низменных, но ищите радостей душевных…