Единая-неделимая
Шрифт:
Хорошо!
Смеркалось. Весенний сумрак прикрывал углы, и комната, теряя очертания, казалась больше. Проносились часы, одно ощущение оставалось — хорошо!
Петр, денщик, заглянул в кабинет.
— Ваше благородие, огонь зажечь не прикажете?
— Я пойду в спальню. Сяду в кресле. Зажги там да засвети у образа лампадку.
Морозов перешел в спальню и сел в кресле, там, где сидел Андрей Андреевич, подле постели. Денщик зажег лампу.
— Еще чего не прикажете?
— Нет… или вот что… Дай мне
— Тургенева, ваше благородие?
— Да… Тургенева… И сходи в собрание. Принеси мне чего-нибудь поесть… И вина…
— Может, обед принести прикажете?
— Ладно, принеси обед… Да побольше.
— Слушаюсь.
Морозов взял книгу, но мысли его уносились далеко. Да… хороша жизнь!..
XLVIII
На кухне раздались голоса. Тесов кому-то говорил, а кто отвечал, того не было слышно.
Тесов, на носках, позванивая шпорами, прошел через кабинет и. подошел к дверям спальной.
— Ваше благородие, — таинственно прошептал он.
— Что, Тесов?
— Марья Семенна, ваше благородие, вахмистерская дочка, так что желают вас видеть.
— Марья Семенна?.. А?.. Ну, хорошо… Проси…
Муся в капоре, в ватном, тяжелом, зеленом, казенном пальто и в казенных же башмаках несмело вошла в комнату. Капор закрывал ее золотистые волосы, и из-под него нежным и детски милым казался розовый овал смущенного лица.
Морозов хотел встать ей навстречу, но она подбежала к нему и обеими руками удержала его за плечи.
— Умоляю вас… Не вставайте!
Муся присела подле его кресла на постели и поджала под себя маленькие ножки в плюнелевых ботинках.
— Вам было очень больно?.. Правда? Он вас мог убить… И вы так страдали; Зачем вы ему так сказали? Это все я виновата. Мне надо было молчать. Чем мне пожертвовать вам, как вы жертвовали собою? Сергей Николаевич… Приказывайте мне. У Муси текли слезы.
— Муся… милая Муся… Зачем так говорить? Не надо ни плакать, ни волноваться.
— Я это от радости… От радости плачу… Видеть вас живым.
— От радости, Муся, не плачут. Лучше расскажите мне, что у вас, Семен Андреич был очень огорчен, что его птички улетели?
— Они вернулись.
— Как?..
— Вы тогда ушли. В комнате стало тихо. Папаша были в эскадроне. Там была драка. Мамаша прибирала на кухне. Я стояла у окна. Мне было так грустно. Прилетел снегирь. Сел на клетку и спустился к дверце… Вошел… Сел на жердочку и стал чирикать, вроде сигналов, как его учил папаша. Потом прилетела канарейка, долго кружилась подле окна, сидела на подоконнике, точно колебалась и, наконец, тоже вошла в клетку… Только чижики не вернулись: я купила папе других и принесла на Пасху.
— Значит, все восстановлено и как говорится: «Инцидент можно считать исчерпанным».
— Ах,
— Что же такое?
— Сергей Николаевич… Я люблю вас, — еле слышно прошептала Муся.
Морозов смутился и сделал вид, что не расслышал.
В капоре и теплом пальто ей было жарко. Муся завозилась руками, развязала ленты, но снять капор не посмела.
Она опустила руки и сидела неподвижно, со слезами, текущими по щекам.
— Муся, вам жарко? Снимите капор и пальто. Морозов помог раздеться Мусе. Она смущалась его помощью и неловко сопротивлялась. Все повторяла торопливо:
— Не надо… не надо… я сама… сама.
Теперь она сидела в платье ученицы, с растрепавшимися, реющими над лбом завитками золотых волос, вся красная и заплаканная. Жестким полотняным платком она вытирала лицо и глаза, осушая слезы. И была она в своем волнении мила и грациозна, гибка и изящна, как котенок.
— Муся, как же вы сюда попали из училища?
— Я сказала… я сказала, что папа болен, и меня отпустили к нему до завтра.
— А что же вы сказали опту?
— Я дома еще не была, — с трудом выговорила Муся, опустив голову.
— Как так?
— Я пришла утром… Узнала, что полк на похоронах. Обрадовалась. Решила, что это судьба… И пошла с Тесовым к вам… А вы… вы… были… очень заняты… Тесов сказал прийти вечером… Я пошла бродить по городу… была в церкви. Молилась за вас… Потом пришла сюда.
— Вы кушали что-нибудь?
— Нет. У меня не было денег, и я боялась куда-нибудь зайти.
— Ах, Муся, милая Муся. Бедный, глупенький ребенок!
Морозов прошел в кабинет и крикнул денщика:
— Обед принес?
— Так точно. Подогреваю.
— Тащи еще один и ставь нам два прибора. Марья Семеновна с утра ничего не кушала.
Они обедали вдвоем в столовой под ярко горящей лампой. Старались услужить друг другу. Точно сестра к нему приехала. Морозов принимал ее, как сестру, ласково и сердечно ухаживая за нею.
Вина он дал ей немного, но зато клал ей лучшие куски, заказал мороженого, печенья и приказал поставить самовар. Муся смущалась и отказывалась есть. Ей было совестно, она боялась показаться жадной, но она ела с удовольствием и с молодым аппетитом пансионерки, всегда недоедавшей.
За чаем хозяйничала она. После обеда она оживилась, но на Морозова смотрела застенчиво и боязливыми глазами.
Он занимал ее, как умел. Показывал альбомы скачек, лошадей, снимки полковой жизни. Он сидел поодаль и боялся даже прикоснуться к этой чистой, наивной девочке.
Время шло. Он ломал голову, куда девать ее. Отправлять в училище было поздно… к отцу — нельзя.
Наконец, Муся, выпив четвертую чашку чая, поставила ее на блюдце донышком кверху и сказала:
— Довольно… Наизволилась в меру. Благодарствую…