Единственная высота

Сузин Феликс Наумович

Эмтээсовский кузнец долго удивлялся, глядя на дело рук своих. Но когда Дагиров объяснил ему суть, он загорелся и тут же предложил свою конструкцию зажима для спиц. Действительно, она была лучше. Работал старик вечерами после смены, подолгу курил, рассматривая каждое кольцо, и от платы категорически отказался.

В селе, даже большом, любое событие ценится куда больше, чем в городе. Рыжий Карпухин стал героем дня. На него ходили смотреть как на достопримечательность. А он, сидя в чайной за кружкой пива, поднесенной заинтересованными слушателями, разглагольствовал:

— Здорово я его зацепил,

нашего-то главного. Это ведь он из-за меня старается, из самолюбия. Не хочет отступаться. И надо же, головастый какой мужик оказался! Я ему, понятное дело, помогал, советовал по своему опыту. Почитай, два года по разным институтам езжу. А он — мужик вежливый, обходительный. Спрашивает: так, Ваня, или не так? Ну, я, понятное дело, показываю. И он всегда: спасибо, Ваня, не выпьешь ли, Ваня, спиртику? Я, понятное дело, ни-ни.

Мужики смеялись:

— Ты ври, да не завирайся! Отказался поп от прихода. Да ты керосин сглотнешь, ежели поднесут!

Карпухин не терял достоинства.

— Я сейчас готовлюсь к ответственнейшей операции. И принимать спиртное мне категорически нельзя. А то, что пивом с вами балуюсь, так это из вежливости и для компании.

Сейчас с ним не спорили. Карпухин представлял теперь общественную ценность, его берегли для торжества районной медицины.

Однако время операции еще не наступило.

Самому Дагирову все было ясно, аппарат должен был работать, но… Кто знает, что может произойти.

Однажды Дагиров заманил в пустую больничную конюшню рыжего, чем-то похожего на Карпухина, пса по кличке Шалый, что бегал по селу с подогнутой лапой. Операцию тот перенес легко, и через два месяца, задрав хвост, опять носился на всех четырех. За Шалым последовало еще несколько дворняжек.

Но человек не собака. Страшновато. А вдруг? Дагиров не выдержал, съездил в соседний район к старому, опытному хирургу, который давно пережил и славу, и отчаяние.

— Брось! — сказал тот после третьей рюмки, морщась и поглаживая живот, где давала себя знать застарелая язва. — Не связывайся. Инвалидность этот мужик имеет? Имеет. Пенсию получает? Ну и пусть живет.

— На сто восемьдесят рублей?

— Это уж забота собеса. А тебе какой резон? Во-первых, формально ты вообще не имеешь права без разрешения министерства. Во-вторых, вероятность удачи не стопроцентна. А если неудача? Затаскают по комиссиям, к прокурору, напишешь десятки объяснительных… Зачем тебе это? Зарплату ведь не прибавят.

Действительно, зачем, во имя чего?

…Бричку бросало в темноте на ухабах, он пребольно ударился локтем, но даже не поморщился, лишь всю дорогу машинально потирал руку.

Дело, конечно, не только в Карпухине. Ведь таких увечных, измученных болями, с изломанной психикой сотни, тысячи. Им всем надо помочь, выражаясь армейским языком, вернуть в строй…

В последний момент Карпухин вдруг струсил, но виду старался не подавать: балагурил, рассказывал анекдоты, ущипнул молоденькую санитарку, лишь пальцы выдавали его волнение. Они беспрерывно двигались: нервно крутили папиросу, зажигали спички одну за другой, почесывали затылок, барабанили по столу.

В коридоре Карпухин пытался запеть, но как только захлопнулась дверь операционной и наступила торжественная стерильная тишина, прерываемая лишь тихими командами

операционной сестры, он умолк и, стиснув зубы, уставился в потолок, чтобы найти одну точку, сосредоточиться на ней — пусть делают с ним, что хотят. Так подсказывал ему невеселый опыт.

Укол. Еще укол. Можно, конечно, терпеть, он знает, режут вроде бы по неживому, но попробовали бы те, кто убеждает, что местное обезболивание полностью снимает боль, перенести пару операций на кости…

Еще укол. Еще. Он уже, действительно, ничего не ощущает. Сколько ж можно ждать? Чего этот Дагиров копается? Возьмет он, наконец, скальпель или нет?.. Наверное, все-таки кишка не выдержала, испугался в последний момент…

Он чуть-чуть повернул голову, но сестра, стоявшая у изголовья, заметила это движение и истолковала его по-своему.

— Потерпи немножко. Сейчас кончают.

То ли от радости, то ли от нетерпения он рванулся, насколько пустили привязанные к столу руки, приподнялся на локтях, простыня слетела, а на ноге, многострадальной своей ноге, он увидел блестевший никелем аппарат, который Дагиров не раз показывал у себя в кабинете и который теперь казался ему незнакомым и диковинным, как бы приросшим к ноге.

— Что за глупости! — недовольно сказал Дагиров. — Чего это ты разбушевался?

Палата встретила Карпухина с настороженным любопытством. Больные смотрели на него как на страдальца, подавали пить, угощали домашним вареньем. Все это было очень приятно и щекотало самолюбие, но на третий день роль мученика ему надоела, а сладкого он никогда не любил. Энергичная проказливая натура брала свое. Дагирову жаловались санитарки: за его тумбочкой были найдены пустые бутылки. А недели через две после операции, уверовав в прочность вновь обретенной конечности и презрев строгие наставления врачей о вреде алкоголя и беспорядочной жизни, Карпухин исчез. Как был, в больничных тапочках, пижаме и халате… Осторожные поиски — не хотелось позориться на весь район — не увенчались успехом. А через двое суток, утром, Карпухин был обнаружен дежурной сестрой спящим на своей койке. Лишь угроза Дагирова снять аппарат и выписать на все четыре стороны заставила Карпухина образумиться.

Судя по снимкам, кость срасталась. Конечно, Дагиров рассчитывал подержать аппарат подольше, до полной уверенности, но у Карпухина были свои планы на жизнь.

На исходе двух месяцев он зашел в кабинет главврача.

— Все, Борис Васильевич, сымай эту сеялку. Надоело. Спасибо, конечно, но она мне больше не нужна. Во! Смотри! — Он отбросил костыль и по-медвежьему затопал перед столом. — Смотри, как держит!

У Дагирова закаменели скулы. Впрочем, кость, видимо, действительно держала прочно. Мужик-то килограммов на девяносто, а вон как уверенно наступает.

Кончилась карпухинская эпопея, казалось, можно было передохнуть. Немало понервничал Дагиров за эти месяцы, не мешало съездить в отпуск, отдохнуть. Но как откажешь соседу-учителю? У него тоже не срастается кость еще с сорок второго. Еле ходит, мается. Карпухиным очень интересовался. Теперь заходит каждый вечер, курит, говорит о всяких пустяках, но просить стесняется. Понятно и так: надо помочь. Есть еще бухгалтер в «Заготзерне», тоже инвалид войны…

В общем, отпуск в том году не состоялся.