Единственная высота
Шрифт:
А тут, как назло, навалились дела.
Заканчивалось строительство института, и именно в это время на комбинате железобетонных изделий лопнул паропровод. Не хватало раствора, кирпича, оконных рам. Конечно же, без вмешательства директора института, знаменитости, депутата кирпич и рамы появиться не могли. Эти мелочи, отнимавшие уйму драгоценного времени, стали раздражать. Зачем тогда заместитель по строительству, по административно-хозяйственной части?
Из министерства — наконец-то и все же не ко времени — пришло долгожданное разрешение на проведение в Крутоярске первой Всесоюзной конференции по аппаратному лечению. Это разрешение, которого
Конечно, удовлетворить вкусы почти пяти сотен людей с разных концов страны — дело не простое. И все же оргкомитет — двадцать пять человек — мог бы справиться без него. Не справился. Почему? Не смогли? Не хватило инициативы?
Вот они сидят полукругом на стульях, на диване, в креслах, встают, лихорадочно листают бумажки, краснеют, путаются… и ни один вопрос не решен окончательно. Размещение гостей, их питание, компоновка стендов, показ кинофильмов… Даже покупка магнитофонов выглядит неразрешимой проблемой. А ведь здесь не мальчики, не дураки — руководители отделов, кандидаты и доктора наук. В чем дело?
Впрочем, он прекрасно знал ответ. Кипятись, не кипятись, ругай их, распушив бороду, а виноват сам. Вот результат политики ломовой лошади, которая пытается одна тянуть воз… Очень легко приучить людей к безответственности, к пассивной созерцательности, гораздо сложнее заставить их решать задачи самостоятельно. А он, выходит, все время действовал как младший лейтенант, взводный, который выскакивает на бруствер и с криком: «За мной! В атаку!» — бросается в гущу боя. Ах, как радует и опьяняет победа, добытая своими руками! Увы, для него это время прошло. Он как полководец должен находиться вдалеке от гула разрывов, лишь передвижением флажков на карте верша свою стратегию. А командиры-то, выходит, не приучены действовать без приказа…
Дагиров отхлебнул боржоми, поднялся.
— Вот что, товарищи, эпоха детского сада кончилась, попрошу больше по всяким мелочам, вроде распределения номеров в гостинице или графика подачи автобусов, ко мне не обращаться. Решайте сами, объективные причины и трудности во внимание приниматься не будут. Времени осталось мало, а сделано еще меньше. Стыдно! Так вот, чтобы не расхолаживаться и не терять трудовой ритм, субботы и воскресенья вплоть до конференции будем считать рабочими днями. Потом отгуляете. Заседания оргкомитета каждую субботу у меня ровно в двенадцать. Кстати, должен напомнить чересчур ретивым организаторам: конференция конференцией, а выполнение плана НИР не отменяется.
В фойе театра было тихо и пусто. Солнечные лучи никли, не в силах пробить тяжелые плотные шторы. Буфетчица за стойкой, озабоченно хмурясь, двигала костяшки счетов и время от времени звучно зевала.
Коньков прикрыл за собой массивную дверь, ведущую в зал, и остановился в раздумье: возвращаться или не возвращаться? Ему было скучно. Конференция катилась по накатанным рельсам, как транссибирский экспресс. Докладчик сменял докладчика.
А Коньков вдруг потерял интерес — все, о чем восторженно говорили с трибуны, в институте давно стало повседневностью.
Была бы критика, анализ ошибок — стоило бы послушать. Но кто осмелится выставить свои неудачи на всенародное рассмотрение? Даже Дагирова на это не хватило.
После душного зала фойе обволакивало прохладой. На буфетной стойке заманчиво зеленели пивные бутылки.
Коньков взял одну, положил на тарелку пару бутербродов с семгой и, предвкушая удовольствие, направился к столику.
Пиво было свежим и слегка горчило, и было удивительно приятно, прикрыв глаза, сидеть в голубоватой полутьме и потягивать свежее пиво, посасывая ломтик соленой, пахнущей сыростью рыбы. Приканчивая в одиночестве вторую бутылку, Коньков услышал, как за его спиной решительно простучали женские каблучки. Походка была удивительно знакомой, но оборачиваться не хотелось, он сам с собой затеял игру, пытаясь угадать: кто же это? Нет, не угадывалось.
Коньков повернул голову и увидел… Леночку Смирнову. То есть, конечно, уже не Леночку, а Елену и, наверное, не Смирнову, но это была она. «Ах, рыцарь, то была Наина!» Коньков поперхнулся от неожиданности и закашлялся.
— Лена! — крикнул он и кинулся навстречу. — Леночка! — остановился. — М-м-м… Елена Сергеевна!
Она вскинула гладко зачесанную голову, и ему навстречу вспыхнула памятная лукавая улыбка — в тех же милых до невозможности ямочках на щеках.
— Саня! Коньков! Ну здравствуй, Санечка!
— Ух ты какая! — промолвил Коньков, медленно обойдя вокруг нее.
— Какая? — кокетливо скосила глаза Елена Сергеевна. — Совсем старая?
Он бурно запротестовал:
— Что ты! Что ты! Наоборот, прямо королева, по-хо-ро-шела… Вот уж кого не ожидал увидеть. Как же ты, матушка, уехала — и ни слова, ни звука. Вроде мы тебе совсем чужие. А уж я, честно говоря, был совсем ошарашен. И теперь вот… Могли ведь и не встретиться, не понимаю…
— Где уж тебе понять, Санечка, — сказала она со скорбным смешком, и гладкий лоб прорезали вертикальные морщины. — Где уж тебе понять, милый. Тебе в особенности. Помнишь новогоднюю ночь в заброшенной даче и треск поленьев в печи, первозданный пушистый снег на поле и вечную тишину — такую, что, казалось, слышно было, как шуршат звезды…
Коньков был далек от романтики. Его жизнь определялась реальностью, трезвой, как автомобильный мотор. Но этот вечер он помнил, он хранил его в своей памяти как некую ценность, непонятно почему вызывающую ощущение радости. И сейчас он, не скрывая смущения, глянул на Елену Сергеевну.
— Конечно, помню.
— И помнишь, что ты мне тогда сказал?
Он замялся на мгновение, но пересилил себя.
— Да.
— Что же потом ты не повторил этих слов? Не хватило храбрости? Или соврал тогда, поддавшись минуте?
Коньков молчал, покусывая от неловкости нижнюю губу.
— Ну, успокойся, Санечка, успокойся, — продолжала Елена Сергеевна, привычным движением прикуривая сигарету. — Не из-за тебя я уехала. То была лишь капля и далеко не последняя. Трудно мне было, одиноко… Так сказать, переходный возраст от беспечной юности к горькой зрелости.