Единственная

Трифонов Юрий Валентинович

Он хочет забрать и увезти детей. Самое страшное.

Она рванулась к двери, вышла в темный коридор. Никого, в детской свет не горит. Вдруг его руки втолкнули ее в комнату. Из волос выпала роза, Иосиф вошел, отшвырнул цветок ногой в коридор и закрыл дверь.

Она села в изголовье кровати. Он запер дверь, подошел к окну, кашлянул в кулак. Сказал тихо:

– Я тебя люблю, Надя, никого я не любил так сильно, ты это знаешь, она смотрела на него потрясенно, но он не оборачивался от окна.

– ...

но ты испохабила нашу жизнь, и теперь ты еще предала меня.

– Да, я была с ними.

– Я знаю. Ты радуешься, что тебя не выдали, но твою подругу взяли из-за тебя и на банду рютинцев навела ты, за тобой следили, дура ты безмозглая, я боялся за тебя, боялся, что тебя убьют, чтоб убить меня, но убила меня ты своим предательством. Ты предала Советскую власть.

– Это неправда. Ты всех убеждаешь, что ты и Советская власть - одно и то же, ты опять хочешь обмануть меня, но я уже не шестнадцатилетняя девочка.

– Да уж. Связалась с контрреволюционной сволочью, с этими перерожденцами.

Он вдруг резко повернулся, сделал к ней шаг.

– Не подходи ко мне, - она вынула из-под подушки "Вальтер".

– Ха! Вот так новость! Это выблядки тебе дали, чтоб ты убила меня? Чего же ты ждешь, выполняй приказ, тебе ведь приказали, я знаю.

– Ничего не знаешь. Ты ничего не понимаешь в людях, ты признаешь только страх, я не радуюсь, что меня не выдали, мне стыдно.

– У тебя есть выход, - он дернул подбородком, показывая на "Вальтер".

– Как мне уходить, я решу сама, и почему я должна уходить? Я уеду с детьми в Харьков.

– Нет. Детей я тебе не отдам.

– Не сможешь.

– Смогу. Как ты думаешь, зачем я тебя в секретари к Ленину определил?
– он начал расхаживать вдоль стены.
– Чтоб от тебя польза была. И была. Помнишь, ты мне про тетрадочку рассказала.

– Нет. Не помню.

– Напрасно. Если б эта тетрадочка тогда была обнародована, сидеть бы тебе сейчас не здесь, а на Лубянке. Недаром Надежда Константиновна потом струхнула. Слишком серьезно дело могло повернуться.

– Это неправда. Скажи, , что неправда, ты лжешь, как всегда.

– Правда, правда. Сама знаешь, что правда. Старик её искал,напрасно трудился, это потому, что ты сказала мне о ней. Если б не ты, вся страна повернулась бы верхним концом вниз, и ты вместе со мной полетела бы на хуй. Так что это ты, моя радость, помогла мне убрать старого маразматика, и ты мне больше не нужна, ты свое дело сделала.

Она догадывалась о той черной тетрадке, догадывалась и не хотела догадаться. Ничего изменить нельзя.

– Я выйду из партии.

– Ты из этой комнаты даже не выйдешь, а если выйдешь то только для того, чтобы рассказать всему миру, как твой отец и Федор были связаны с охранкой, а ты отравила Ленина. Рабочим понравится, что Сталин не щадит даже

свою жену, если она враг.

– Ты сумасшедший. Уходи. Тебе никто не поверит.

– Поверят. Федор подтвердит, у него в голове мешанина, все подтвердит.

Он говорит правду, ведь все действительно наговаривают на себя, все, кого он задумал уничтожить, а Федор слаб, болен, они меня зарежут на операции, как зарезали Фрунзе, все шептали, что зарезали. Пускай, но только не позор отца. Он так близко стоит спиной, смотрит в окно, но невозможно в спину.

Он повернулся.

– Решай, что-нибудь. Уже три часа. Решай, - подошел к изножью кровати. На кителе одна пуговица болтается, завтра надо пришить. Завтра его не будет, не будет этих рук с заостренными пальцами, этой крепкой шеи, этих изломанных бровей, этих губ. Она видела много смертей, она знает, - облик меняется, прежнего человека совсем нет.

– Отпусти меня с детьми в Харьков.

– Нет. Это невозможно, тебе там нет места, ты никому там не нужна.

– Нюра...

– Ты нужна только мне, все остальные пользуются этим, мне без тебя не жизнь, но и с тобой - не жизнь, если бы ты меня любила, ты не стала бы врагом.

– Я пыталась с тобой поговорить.

– А надо было любить, как я тебя люблю. Избавь меня от муки видеть твой позор, позор Сергея. Сделай это сама, ты ведь храбрая. В конце концов воспользуйся еще одной привилегией.

– Уйди. Я хочу увидеть детей.

– Нет, Таточка. Я предупреждал тебя много, много раз, - он стоял, загораживая дверь, - Твои дружки считают меня посредственностью, но посредственность не может лишиться самого дорогого, ради идеи и потому...

Окончания она не услышала.

Холодным ноябрьским утром тысяча девятьсот тридцать второго года в голодной Москве возле одного из входов в здание нынешнего ГУМа, жалась к стене очередь. Одинокие прохожие трусцой пересекающие Красную площадь в поисках удачи и пропитания, замедлялись и спрашивали: "Что дают?"

Люди в очереди отворачивались от них. Медленно подошла и стала в конец хрупкая бледная женщина, и тут же проходящая мимо бабка в сером платке, повязанном концами крест на крест на спине, спросила:

– Барышня, что дают-то?

Женщина повернула голову, посмотрела огромными серыми глазами и отчетливо сказала:

– Смерть дают, бабушка.

Бабка отшатнулась, перекрестилась, а вокруг Ирины Гогуа вдруг образовалось пустое пространство.

Ирина Гогуа была арестована в тридцать четвертом году.

Александр Семенович и Мария Анисимовна Сванидзе - в тридцать седьмом.

Павел Сергеевич Аллилуев умер при странных обстоятельствах в тридцать восьмом.

Его жена Евгения Александровна арестована в сорок седьмом. Их дочь Кира - в сорок восьмом.