Единственная
Шрифт:
Итак, Киркины часы показывали два, а обед — в три. И вот, что она сделает. Она зайдёт в ювелирную лавку на Главной улице и попросит вставить в кольцо новый камешек. Пускай поддельный. Главное — уничтожить память о той страшной ночи, о той страшной ссоре.
После неё на долгое время Иосиф стал другим: перестал материться и цедить слова. Снова вечерами она массировала ему искалеченную руку и ревматическую ногу, и снова он рассказывал ей о детстве. О том, как любил то место, где Кура сливается с Лиахвой и убегал туда думать о Боге.
— А ты веровал в Бога? — спросила она.
— Как писал Анатоль Франс «Верить в Бога и не верить — разница невелика. Ибо те, которые верят в Бога, не
— Ты не ответил на мой вопрос. Ты ТОГДА веровал в Бога?
— Да, наверное… Я верил, что был такой человек — Иисус Христос. Во время поста молитву пели на коленях. Это была покаянная молитва об отпущении грехов. Очень красивая. Тогда мне казалось, что Бог рядом. А теперь я думаю, что когда человек стоит на коленях, это делает его смиренным и примиряет с происходящим. Очень хорошая поза, почаще ставь Ваську и увидишь — он станет шелковым.
— Глупости, нас никогда не ставили на колени, отец никогда бы этого не позволил. Но в то время ты написал стихотворение, в котором нет Бога.
— Неужели ты его помнишь?!
— Конечно.
— Тогда ты действительно — единственная.
Рядом с фиалкой — сестрой Алая роза раскрылась Лилия тоже проснулась И ветерку поклонилась. В небе высоко звенели Жаворонка переливы. И соловей на опушке. Пел вдохновенно, счастливо! Грузия, милая, здравствуй! Вечной цвети нам отрадой! Друг мой, учись и Отчизну Знаньем укрась и обрадуй.Он тихонько вторил ей по-грузински.
— Ах ты моя радость! Ну разве в этом стихотворении нет Бога?
— В первой части есть, а во второй — нет.
— Мне было одиннадцать, когда погиб отец, его убили в пьяной драке. Я не горевал о нём, я горевал о том, что у меня был отец, которого убили в пьяной драке. Потом умерла Катерина. И тогда я объявил войну Богу и… ничего не случилось. «Эге, — подумал я, — значит, есть кто-то другой, кто защищает меня, и кто не боится Бога». Помнишь, я рассказывал, как в ссылке заблудился среди метели, я был обречён, но я не погиб, я вышел к жилью…. У матери до меня двое умерли, а я выжил, хотя был хилым… А все эти совпадения? Приезжаю из ссылки в Петербург, ни одного адреса, и вдруг на Литейном встречаю Силу Тодрия, и он ведет меня к твоему отцу — к тебе, другой раз в одиннадцатом, те же обстоятельства — ночевать негде, денег нет и на Невском встречаю Сергея и снова оказываюсь у вас. Что это? Судьба? Удача? Или ПОМОЩЬ?
— Помнишь, в Петрограде, тогда в семнадцатом я не хотела идти причащаться, потому что не веровала, а ты велел идти. Почему?
— Но ведь ты же была ещё совсем девочкой, училась в гимназии… Иногда лгать надо…. Для пользы дела.
— Я никогда не спрашивала тебя… Скажи, куда ты исчез с марта до лета? Я очень страдала.
— Знаю. У меня была другая женщина, учительница. Хорошая женщина и любила меня, и дочь у неё была примерно твоего возраста, но я любил тебя. Всё запуталось. Сергей — мой друг, с Ольгой отношения тоже были непростыми, я решил всё распутать, но Ольга сама позвала меня жить на Рождественскую, я переехал — а тебя нет!
— Я была у Радченко…
— Помню. Поздно ночью вдруг музыка и такая красивая…
— Я увидела пианино и просто с ума сошла от радости, бросилась играть, а мама говорит: «Тише, у нас Сосо живет», и во мне всё задрожало,
— Помню, помню, я выхожу в коридор, а ты в переднике, в косынке со шваброй в руке. И какая-то другая…..
— Ты ещё так странно сказал «на Вы» — «А… это вы, сразу видно — настоящая хозяйка приехала», а я: «Разве это плохо?». «Да нет, очень хорошо», — сказал ты и пошел в ванную, а я осталась со шваброй в коридоре.
— В детстве я воображал себя героем — Кобой, представлял как спасаю красавицу. Она в длинном белом бешмете, лицо закрыто белым прозрачным покрывалом, на голове — расшитая маленькая шапочка, я хватаю её сажаю на коня….
— А в действительности твоя царевна была в старом платье, босая, а вместо белоснежного платка в руке — пыльная тряпка. Бедный мой мечтатель!
— Нет, ты не думай, что я был такой тихий слюнтяй и мечтатель. Совсем нет. Мы в Духовном училище устраивали кулачные бои. Я любил эти мероприятия. Хорошо дрался — не веришь?
— Верю. На себе испытала.
— Ну забудь, забудь, моя дали. Злопамятность очень плохая черта характера. И, кстати, очень большой грех. Надо помнить добро. Подожди, мне надо пойти в кабинет.
И потом произошло чудо, Разговор происходил глубокой ночью. Он встал с постели и голый, не боясь встретить домашних, прошёл в кабинет. У него было удивительно молодое для его возраста тело, и он не стеснялся его. Вернулся с какой-то серой невзрачной бумажкой в руке.
— Слушай, Татка, это тебе напоминает что-то?
В глуши таёжной, средь снегов Храните гордое терпенье, От сотен тысяч бедняков Достигнет Вас благословенье. А мы Вас ждём и будем ждать, И Вам всегда мы очень рады, И за столом Вас увидать, Не надо большей нам награды,прочёл он своим высоким тихим голосом.
— Боже мой! Это же наши с Нюрой стихи. Мы положили в карман пиджака, когда отправляли тебе в Туруханск посылку, в Туруханск, да?
— Да. Тринадцатый год. Я нашёл твою записочку, я сразу понял, что она твоя, а не Нюрина и храню её всю жизнь и буду хранить. Она — мой талисман.
— Послушай меня. Ты — всё моё. Моя гордость, моя жизнь, что бы ни случилось — я твоя.
— Таточка, я знаю это. Я — тоже. Но жизнь… ещё столько всего будет…. Ты только не предай меня. Я могу потерять всё, но только не веру в тебя, без веры в тебя я превращусь в другого человека. Запомни это.
Она запомнила ещё и потому, что на следующий вечер позвонила Володичева, сказала, что ей надо срочно повидать Иосифа. Было некстати. У них ужинали Орджоникидзе, Бухарин и Назаретян. Мария Акимовна на себя была непохожа, лицо перевёрнутое. Дала Иосифу какие-то листочки с записями. Он глянул и позвал Орджоникидзе и Бухарина пройти с ним в кабинет. Она предложила Марусе отужинать с ними, та глянула каким-то диким непонимающим взором, но на вопрос Назаретяна о том, как чувствует себя Ильич ответила разумно: «Он бодр, речь его течёт бодро и ясно». В этот момент из кабинета вышел Иосиф, шаги тяжёлые, лицо озабоченное, пригласил Марусю в кабинет, очень скоро все вышли, Маруся почему-то спросила, где можно помыть руки. В ванной шептала горячечно: «Он продиктовал письмо Съезду, это ужас, ужас! Я позвонила Лидии Александровне, спросила как быть, не показать ли кому-нибудь, может быть Сталину? Она сказала — покажите, а он сказал сожгите, видите руки грязные».