Единственная
Шрифт:
— И ты помнишь об этом десять лет!
— Тринадцать. — в ссорах мамаша сохраняла полное самообладание.
Кончилось топотом, срыванием скатерти, пострадала высокая вазочка зеленого стекла.
На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.
«Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть „рулевого большевизма“ и в партию вступил раньше „рулевого“. Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому-то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле „Эрмитажа“, какие
Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне. Она вспомнила — это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.
Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:
— Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, — прошептала она.
— У нас так не принято.
— Но я завтра утром привезу.
— У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.
Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.
— Мы из Мариенбада.
Буфетчица кивнула, мол, поняла.
— У нас проблема с автомобилем. Очень холодно.
Еще кивок.
— Мой спутник, он врач, он очень замерз.
— Я видела.
— Нельзя ли получить для него или для меня какую-нибудь одежду. Я верну с первым же поездом.
Буфетчица посмотрела на нее оценивающе.
— Вы не немка.
— Нет, я русская.
— Русским я не доверяю. Вы очень любите петь и плясать, но вы необязательны.
— Я оставлю залог.
— Не надо. Я знаю этого доктора, он лечит сумасшедших, но он и сам немного сумасшедший, правильно?
Она дико захохотала и ушла в комнату за стойкой. Вернулась с огромной ярко-красной в розах шалью.
— Это кашемир. Дорогая вещь. Мой отец отдал за эту шаль корову. Если вы не вернете, я найду доктора в Марианках, уж будьте уверены — найду.
Он замер, увидев ее в шали.
— Вот это красота! Откуда?
Она кивнула на буфетчицу: — Завтра утром я привезу назад.
— Нет, — шепотом, — попроси продать.
Ответила тоже шепотом:
— Она стоит целую корову.
— Хочет коровой или деньгами?
— Перестань. Она мне дала, сжалилась, а ты насмехаешься.
— Я серьезно, но мне неловко просить. Попроси ты.
— Не буду.
Буфетчица уже подозрительно смотрела на них.
— Спасибо, — Надежда поднялась. — Доктор говорит, что шаль очень красивая.
— Еще бы. Целую корову стоит.
— Ну спроси.
— Не буду.
Громко.
— Я завтра привезу.
Буфетчица важно кивнула.
В двухэтажном особняке на улице Русской все сияло чистотой.
— А ты говорил — холостяцкий бедлам.
— Это Зоя. Она мастерица чистоты и порядка. Разрешается везде, кроме моего кабинета. Рояль как раз там. Не обращай на меня внимания, я буду готовить ужин.
В кабинете — все стены в книгах, стопки на полу, на столе, на рояле, на подоконниках. Циркульные окна. В простенке портрет мужчины с седыми усами и седой короткой бородой, на рояле — другого в кожаной рамке, с дарственной надписью «Ученику — с благодарностью и уважением» неразборчивый росчерк.
Какие-то тетради, пакеты на круглых столиках. Ей вдруг стало тревожно, не по себе. Этот кабинет почему-то напомнил ей другой,
Он стоял в переднике у стола и очень ловко и быстро рубил огромным ножом зелень. На плите что-то скворчало.
— Что такое? — спросил тревожно.
— Ничего, все нормально.
— Нормально? Почему ты не играешь? Ты знаешь «Славянские танцы» Дворжака? Если нет — ноты на рояле или под роялем, сыграй, пожалуйста.
— Потом.
— Когда потом? — интонация звякнула колокольчиком.
— После ужина. Я помогу?
— Ты мне здесь не нужна. В чем дело? Почему не сейчас.
— Дело в том, что я не хочу оставаться одна в кабинете. Не могу.
— Хорошо. Вот салат. Ты знаешь, что его надо не резать, а щипать?
— Теперь знаю.
Молча щипала салат.
— Теперь иди в столовую. Посуда в буфете, салфетки в ящиках. Накрывай на стол.
Буфет был резным и пузатым, точно такой был у них дома на Рождественской, потом она перевезла его в Москву. Она погладила буфет, прошептала: «У тебя есть брат» и принялась накрывать на стол.
Было очень тихо, только звяканье приборов, да на кухне Эрих удивительно точно и музыкально насвистывал «Славянский танец».
«Я могла бы остаться здесь навсегда. С детьми. Детей он не отдаст, и меня больше никуда не выпустит. Остаться и жить с прекрасным человеком в прекрасном городе, каждый день видеть площадь и высокие ели на горе, у подножья которой стоит этот дом и ясень, и платаны в Геологическом парке… Здесь есть природа, в Москве она ее не замечает, вместо нее замечает погоду. Иосиф — большой любитель регистрировать температуру. В Пузановке не ленится вечером спуститься к морю, замерить. Отмечает разницу внизу и наверху. Когда живет Сергей Миронович — ходят вместе. Можно учиться в Праге. Там один из лучших Университетов Европы, много русских… эмигрантов. Сама слышала русскую речь на Граде. Прага прекрасна… Без детей, без отца, без нелепого огромного семейства? А ведь когда-то смогла с корзинкой сесть в московский поезд, даже не оглянулась. Но потом было столько всего… ужасного. Зачем он жестоко унижает ее? Зачем заставляет так мучительно, так унизительно ревновать. Если бы Эрих знал, кто ее соперницы — от мужиковатой Трещалиной до роскошной певицы Большого театра. А на отдыхе Берия наверняка подкладывает из своего гарема. Она презирает его, он отвечает ненавистью. Она чувствует эту ненависть кожей, видит их переглядки с Иосифом, как тогда в Зензиновке».
Он вошел с миской салата и присвистнул.
— Как красиво!
— Когда-то я жила в Петербурге. Жили скромно, но меня учили музыке, языкам, не каждый день, но по воскресеньям обедали с салфетками, а супница была всегда.
— Супница? Какая супница. Ах, супница! Но это же нормально наливать суп из супницы. Потом начали наливать в котелки, кому-то супницы очень мешали… Хорошо, хорошо, не буду.
Она знала, что и этот ужин и ее игра на рояле станут прелюдией какого-то очень важного разговора. Но она не знала ни его, ни своего решения и оттого была слишком весела. А после выпитого вина — слишком возбуждена. Говорила много, вспоминала детство. Как в четыре года в Баку упала в жирную нефтяную воду в Баилове, спас старший брат; как отказалась причащаться (он поднял брови); как жили одни в избушке лесника в густом еловом лесу, и по утрам прибегала лиса. Лиса смотрела на нее и улыбалась, и про замечательного человека Конона Савченко, дворника, который научил ее варить борщ и печь пироги, и про слепого Шелгунова…