Единственный принцип - 2
Шрифт:
— И что вы хотите взамен? — спросил Фердинанд, тем самым, давая понять, что согласен на авантюру.
— Ничего особенного. Всего лишь какой–нибудь кров над головой подальше от людских глаз. Мы не собираемся здесь задерживаться надолго, немного отдохнем и отправимся в обратный путь.
— Всего–то, — протяжно заметил Фердинанд, снова о чем–то задумавшись. Потом он принял решение и дружелюбным тоном сообщил о нем путешественникам. — Я предоставлю в ваше распоряжение замок в моих лесных угодьях. Мои люди проведут вас туда и, заодно, будут охранять от лишних глаз.
Странник хотел, было, возразить по поводу охраны, но уловил насмешку в глазах короля, свидетельствовавшую о том, что он именно этого и ждет, и лишь поблагодарил за столь щедрое гостеприимство.
Уже выходя на улицу, король остановился, как будто что–то вспомнив, и снова обратился к страннику.
— Кстати, как твое имя?
— Флодин, — ответил тот, после чего Фердинанд вышел к восторженно встретившей его толпе.
Прошло не более получаса и возле постоялого двора остались лишь самые упрямые зеваки и церковный
БЕЗУМНЫЙ ГЕНРИХ
Утро принесло с собой в Хеб солнце и праздничное настроение. Хеб был деловым центром владений графа Вильштока, чему местные торговцы и ремесленники были очень рады, так как репутация их сюзерена служила лучшей защитой от всевозможных ужасов войны, вот уже много лет подряд не покидавших соседние земли. И сегодня действительно был праздник, даже двойной: открытие ежегодной ярмарки и публичная казнь ведьмы на десерт. Многие горожане и жители окрестных селений, наверное, затруднились бы ответить на вопрос, какое из предстоящих событий ожидалось ими с большим нетерпением. Хотя о будущей казни они говорили с большим энтузиазмом, может быть потому, что она позволяла плавно перейти к их излюбленной теме, — религии. С тех пор как вера стала причиной тысяч смертей, разговорам о Боге предавались с особым вдохновением, особенно в тех местах, которые оказались в стороне от основных событий.
До поры до времени лучшая картина происходящего была доступна только многочисленным городским птицам, которые степенно парили высоко в небе и наблюдали за хаотическим перемещением внушительных людских масс. Когда солнце стало медленно опускаться к западу, большие скопления людей также стали перемещаться поближе к центральной площади Хеба, где велись последние приготовления к казни, — монахи аккуратно выкладывали вокруг столба тяжелые вязки хвороста, выбирая только самые сухие, и одновременно следя за тем, чтобы его оказалось достаточно для полного сожжения. Возиться с полуобгоревшим телом никому из них не хотелось. Потом на площади появилась городская стража и со знанием дела стала выстраивать оцепление, с невозмутимым видом отгоняя самых любопытных зрителей. Когда на балконе ратуши появилось все городское правление в полном составе и местный епископ со свитой, на площади уже не было где яблоку упасть. Их выход означал, что казнь начнется с минуты на минуту, и над толпой, успевшей устать от давки, пронесся довольный гул. И действительно, вскоре старая кляча неспешно втащила на площадь телегу с клеткой, в которой обреченно застыла молодая черноволосая женщина. Предстоящая казнь и долгое мучение в монастырских подземельях придали ей настолько неприглядный вид, что даже не до конца загубленная молодость не могла вызвать ни малейшего сочувствия у далеко не самых кровожадных жителей Хеба. Когда же глашатай стал зачитывать список всех ее прегрешений, ни о каком сочувствии уже не могло быть и речи. Наоборот, публика еще и подбадривала палачей, привязывавших ведьму к столбу, заодно выкрикивая дельные советы. Когда на голову женщины водрузили колпак, а палач уже взял в руки зажженный факел и сделал мастерскую паузу, давая публике возможность насладиться предвкушением щекочущего нервы зрелища, произошло непредвиденное. На площади появились всадники, громко обменивающиеся пьяными шутками. Позволить себе подобную выходку в столь ответственный момент мог только один человек, — Генрих Вильшток. Ну и заодно уже сопровождающая его не менее знаменитая братия, старавшаяся ни в чем не уступать своему сюзерену, а в пьянстве и дебошах еще и превосходившая его. Но то, что вытворил через несколько мгновений их главарь, ни одному из них не могло прийти в голову. Спешившись, Генрих взобрался по вязкам хвороста к приговоренной и стянул с нее колпак. Какое–то время он пристально разглядывал ее, а потом под неодобрительный ропот толпы стал разрезать опутавшие ее веревки. Пока граф расправлялся с ними, самый умный из его спутников Отто Визар успел уже протрезветь и попытался вразумить своего главаря. Те несколько мгновений, пока Генрих в полной тишине вел ведьму за руку к своей лошади и помогал ей взобраться в седло, Отто что–то шептал ему на ухо. Потом он растерянно оглянулся по сторонам, с тревогой посмотрел на балкон ратуши и смиренно занял свое место. Сам Генрих смотреть по сторонам не стал. Вместо этого он отдал несколько распоряжений и покинул место несостоявшейся казни. Его спутники поспешили за ним. Остались только двое: один направился к ратуше, чтобы уладить проблемы с городской верхушкой, а второй взобрался на кучу хвороста и уладил вопросы с простолюдинами, громогласно объявив им о том, что все питейные заведения города до утра будут угощать всех посетителей за счет графа Вильштока. Толпа, получившая тему для бесконечных разговоров и такой щедрый и своевременный подарок, тут же поспешила им воспользоваться. Переговоры же в ратуше продолжались значительно дольше и сложнее. Тем не менее, когда был составлен список прошений к Генриху, и было получено заверение, что все они будут удовлетворены, расслабилась и городская верхушка. Даже епископ придал своему лицу отстраненное выражение и избегал разговоров по поводу произошедшего. Все его мысли были заняты тем, как воспользоваться происшествием с наибольшей для себя выгодой. Для начала епископ решил лично посетить замок Вильштока на следующий день, а также сообщить о его поступке королю Фердинанду. Эти два действия на данный момент казались наиболее полезными.
Сам Генрих тем временем успел покинуть Хеб и не спеша направлялся в свой замок, незаметно для остальных удерживая в седле обессиленную женщину. Она в свою очередь представляла
— У нас будут неприятности. И, возможно, большие, — сказал он, не столько предупреждая, сколько констатируя факт. Может быть, поэтому Вильшток и не счел нужным ему ответить.
Зная характер Генриха, можно было посчитать разговор оконченным, но Отто, воспользовавшись правами друга, решил не отставать.
— Зачем тебе это надо? — спросил он, не особо рассчитывая услышать ответ.
И действительно, Вильшток какое–то время ехал молча, сосредоточившись на своей спутнице и стараясь поменьше ее тревожить. Но потом все же заговорил с несвойственными для него нотками растерянности в голосе.
— Я не знаю зачем. Не понимаю, что на меня нашло. Сначала мне просто хотелось посмотреть на нее, а потом я увидел ее глаза. Отто, я никогда не видел таких глаз. Не могу объяснить, что именно я увидел, но точно знаю, что ни одна женщина не смотрела на меня так, как эта ведьма.
— На то она и ведьма, — заметил его собеседник, позволив себе улыбнуться.
— Не знаю, — все в том же духе ответил Генрих.
— У нас будут неприятности, — снова повторил Визар и, в который уже раз разглядывая женщину, окончательно примирился с судьбой. — Надеюсь, она того стоит.
Когда Отто отъехал в сторону, Генрих снова вернулся к своим мыслям, которыми не счел нужным поделиться даже со своим верным другом. Уж слишком необычными они были. И даже не столько сами мысли беспокоили графа, сколько связанные с ними совершенно незнакомые ощущения. Генрих никак не мог избавиться от чувства, что все происходящее сейчас с ним, уже когда–то было, что произошло нечто очень важное в его жизни. Нечто, чему суждено изменить всю его жизнь. Жизнь, которая до сих пор его полностью устраивала и давала ему все, к чему бы он не стремился, и даже больше, значительно больше.
Когда близкие к Генриху люди вслух восхищались сопутствующей ему удачей, тот в ответ произносил всего лишь несколько сухих фраз: «Я родился воином, всегда помню об этом и никогда не лезу в то, чего не понимаю». И эти слова были совершенно искренними. Вильшток действительно делал только то, что умел, а богатство и славу непревзойденного воина воспринимал как достойное вознаграждение за свой кровавый труд. К сорока годам он все еще оставался тем, кем пришел в этот мир и был лучшим в своем ремесле. Именно поэтому старый король и отказался от его услуг, как это ни парадоксально звучит. Он лишил Генриха излюбленного занятия, хотя и не посмел позариться на все остальное. Праздное существование очень скоро стало тяготить Вильштока, но он и не подумал идти на поклон к королю и проситься на военную службу. Граф просто ждал своего часа. Прошло несколько лет, а в жизни Генриха ничего не менялось, и вот уже сомнения все чаще стали одолевать опытного воина, сомнения, которые до сих пор были ему не ведомы. И эти сомнения привели к тому, что он начал терять уверенность в собственных силах и правоте. Генрих стал искать малейшую возможность проявить свой крутой нрав. С этого момента за ним тянулся длинный шлейф всевозможных конфликтов. Вильшток будто специально искал неприятности на свою голову, но никто не решался открыто выступить против него. Даже молодой король предпочитал закрывать глаза на его проделки, слухи о которых регулярно доносились до его сведения. И отсутствие сопротивления становилось самым неприятным наказанием за все деяния Вильштока. Перед ним будто вырастала стена, с которой он ничего не мог поделать. Но сдаваться Генрих тоже не собирался. Наверное, именно поэтому он и не смог отказать себе в удовольствии увести приговоренную к казни ведьму из–под носа у жаждущей крови толпы. Уж такой неслыханный по своей дерзости поступок не мог остаться безнаказанным.
Наверное, именно так все и было, но сам Генрих отказывался это признавать, из гордости предпочитая искать более приемлемые объяснения, вроде помутнения рассудка и удивительных глаз. Хотя глаза женщины действительно были необычными, — когда граф заглянул в них, то не увидел ни малейших признаков страха и безнадежной мольбы о спасении. Ведьма смотрела на него так, словно только и ждала его появления. Вильшток даже успел заметить еще не остывшие следы сомнений, которые в самый последний момент потеряли всякий смысл.