Единственный свидетель - бог
Шрифт:
Он опять наклоняет графинчик, и ксендз Вериго, слушая тихое бульканье настойки, мученически вздыхает.
– Ну что вы так осуждающе глядите на меня?
– спрашивает его органист.
– По-вашему, пан Вериго, если вы не пьете пива, так весь мир не должен его пить, а только думать о совершенствовании и воспитании воли.
– Господи, - морщится ксендз.
– Пейте, пейте. Пожалуйста.
– Пан Луцевич, - спрашиваю я, - вы не помните, кто из людей, которые были сегодня в костеле, носит сапоги?
– Жолтак, - отвечает органист.
– Он всегда
– А кроме него?
– Кроме него, никто сапоги летом не носит. Какой дурак будет париться в такую жару. Только он.
– А Белов как был одет?
– Не знаю. Я его не видел. Когда Луцевич за органом, значит, он за органом. По сторонам не глядит.
– Выходит, вы и экскурсантов не видели?
– Этих видал. Слышу - топот, гляжу - припожаловали. Я им, конечно, кое-что и сыграл.
– Ну и зачем?
– неодобрительно спрашивает ксендз.
– Можно и пошутить, - говорит органист.
– Им все равно, они духовной музыкой не умиляются. Разрядка нужна. Играть тяжело, не думайте, что сел и трум, трум, трум, как на балалайке. Вы-то, пан Вериго, должны знать. Ну, Серый, выпьем.
Серый при этих словах взвился в воздух, как коршун, упал на тарелочку с колбасой и спикировал в спаленку, унося в зубах добычу.
– Ах ты, холера!
– вскричал ксендз и кинулся его преследовать.
– Оставьте, оставьте терзать бедное животное, - засмеялся органист. Жалко вам кусочка колбасы!
– Нет, ты не кончишь добром, - приговаривал ксендз Вериго, гоняя кота полотенцем, - ты скоро у людей изо рта начнешь выдирать, разбойничья рожа. Тебе уже все равно, что гости, что не гости. Я тебе покажу колбасу.
Обманным маневром кот вырывается из спаленки и уносится в прихожую.
– Нет, ты не уйдешь от меня!
– направляется туда же ксендз.
– Я тебя под землей найду!
– но тут погоню за дерзким котом прекращает короткая трель дверного звонка.
– Это за мной, - говорю я удивленному ксендзу.
– Мой помощник, от Жолтака возвращается.
Но я опять не угадываю - поздними визитерами оказываются Буйницкий и Петрович.
– О, кого я вижу!
– радостно шумит органист.
– Милости прошу к нашему шалашу. Присаживайтесь.
– Да, да, присаживайтесь, - бормочет ксендз и покорно подчиняется органисту, который требует рюмки для новых участников этой тайной вечери.
– Э-э-э, пан ксендз, - мямлит Буйницкий, - видите ли, он хочет уехать...
Петров виновато опускает глаза:
– Да, Адам Михайлович. Вы уже не обижайтесь, извините, но я вынужден отказаться. Не смогу. Мне и в костел как-то боязно будет входить.
– Вы что, так суеверны?
– спрашивает ксендз.
– Впрочем, как вам угодно. Мы вам должны за работу. Завтра рассчитаемся. Вас это устроит?
– Ничего не надо, - отказывается художник.
– Сделал я немного, можно сказать, ничего...
– Правильно, - ободряет его органист и поворачивается к ксендзу. Оштрафуют нас за эти росписи, чует мое сердце.
– Я хочу вам сказать, - говорю я художнику, - что вам не
– Я понимаю, я понимаю, - поспешно заверяет Петров.
С Буйницким у меня сразу возникает недоразумение. Лицо его мне знакомо, хотя никогда прежде я Буйницкого не встречал. Но раз мне знакомо его лицо, думаю я, значит, все-таки мы где-то как-то соприкасались. По моим делам он не проходил, в этом отношении память меня не подводит. Ну, а где еще мы могли встретиться и войти в контакт? В поезде? В уличной толчее? Волосы он зачесывает назад, две большие залысины доходят почти до макушки, лоб высокий, и сам он высокий и худой, лицо умное, на нем лежит отчетливая печать старого страдания; на органиста поглядывает с предубеждением; глаза серые, нос хрящеватый, кадык выдается заметно. Нет, кажется, я Буйницкого не встречал. Мысленно я причесываю его то под "бокс", то наделяю кудрями, даю шапку-ушанку, армейскую пилотку, превращаю из шатена в блондина, а затем в брюнета и меняю на нем несколько нарядов - ничего это мне не дает. Такой тип лица, думаю я, региональный тип, таких лиц много, особенно на Новогрудчине.
– Станислав Антонович, - обращаюсь я к Буйницкому.
– Вы сообщили следователю о неизвестном, который заходил в костел незадолго до прихода экскурсии. Не вспомните ли вы его приметы подробнее?
– Особенных примет я не заметил, - говорит Буйницкий.
– Это так произошло. Я услыхал шаги, обернулся и увидел мужчину примерно моих лет, роста он на полголовы ниже меня, плотный такой, одет был в синий, темно-синий, костюм, кортовый, сапоги начищенные были, фуражку держал в руке, волосы седоватые, пострижены коротко, ну, еще вот что, небрит был, а костюм новый.
– Может, крестьянин, - подсказывает ксендз.
– Нет, не похож на крестьянина. Я еще нарочно мимо прошел, думая, что обратится. Я вышел во двор, поговорил с Жолтаком. Больше его не видел.
Внимательно слушая сакристиана, я наблюдаю за Серым, который вернулся из изгнания и прямехонько идет к ксендзу. Ну, будет порка, думаю я. Ксендз, однако, совершенно презрев свои обещания, берет кота на колени и начинает ласкать. О чем же это, Адам Михайлович, задумались, думаю я.
– Вот найдете вы убийцу, - включается в разговор художник, - его расстреляют?
– Если суд решит.
У всех просыпается мазохистское любопытство - как, как это происходит?
Я говорю, что процедура мне неизвестна, не интересовался - что в этом интересного?..
– Да, ничего хорошего в казнях нет, - вздыхает ксендз.
Я констатирую, что Буйницкий, понюхав вино, испить его не решается. Вроде бы ему и хочется выпить - и колется, и он себе говорит: "Нет, нет, мне нельзя". В разговоре он не участвует, даже не слушает, что говорят; как и ксендз, он погружен в свои мысли. О чем оба они думают, я понять не могу. Также мне неясно, зачем он здесь появился, приведя с собой художника. Расстроить ксендза сообщением об отъезде Петрова он успел бы и утром. Дело неспешное. Поскучать возле ксендза? Поговорить с ним?