Эффект пустоты
Шрифт:
«Вообрази себе стену, отделяющую тебя от всех остальных в этом мире, и они не смогут пробиться сквозь нее».
Кай разговаривает с мужчиной в костюме биозащиты, управлявшим грузовиком. Тот кивает, думаю, Кай представлял меня, но не слышу, что он говорит. Все, что я способна слышать — крики боли, отдающиеся у меня в голове. Не могу ни двинуться, ни вздохнуть: все силы уходят на то, чтобы самой не закричать. Построить стену? Как?
«Позволь, я помогу», — говорит Келли, и
«Видишь?» — спрашивает она, и я вижу. Если визуализирую барьер из прохладной темноты, то могу слышать и чувствовать страдания, но они удерживаются на расстоянии от меня.
«Делай что считаешь нужным, но я тут не останусь». На несколько секунд Келли исчезает, а потом уже маячит где-то вдали.
Кай забирается в грузовик. Вместе с водителем он помогает людям выбраться из грузовика; их провожают в палатку.
Он передает мне маленькую девочку лет трех, которая плачет и зовет маму. Мальчик постарше самостоятельно спускается на землю, но двигается странно, пошатываясь; он весь сосредоточен на том, чтобы сделать несколько шагов.
— Это твоя сестренка? — спрашиваю я.
— Да.
— Ваша мама тоже здесь?
— Она в другом грузовике.
Следующий грузовик уже подъезжает, но не останавливается там, где первый. Проехав мимо нас, он по набитой колее, выдавленной в дерне колесами, пересекает парк, и мальчик бросается за ним. Водитель первого грузовика догоняет его, ловит, несет назад; он велит мне крепко взять мальчика за руку и отвести в палатку. Как и его сестренка, мальчик теперь плачет.
Водитель поворачивается, чтобы уйти, но я его окликаю.
— Почему они с матерью в разных грузовиках?
— Потому что еще живы.
Слова его подтверждают то, что я и так знала, но во что не хотела верить. Смотрю через луг: второй грузовик разгружают. Мальчик пробует освободить свою руку и рыдает.
— Мне жаль, — говорю я ему. — Моя мама тоже умерла.
Он перестает дергать, смотрит на меня снизу вверх широко открытыми карими глазами.
— Идем, — говорю я и тяну его за руку. Он позволяет мне отвести их с сестренкой в палатку.
В море раскладушек находятся места для них и для других, прибывших на грузовике с живыми. Здесь несколько армейских медсестер в костюмах биозащиты и люди в штатском, помогающие им. Одну я узнаю. Это рыжеволосая официантка — та, что читала «Пятьдесят оттенков». Прошло совсем немного дней, а мне кажется, что целая жизнь. Она бледна и выглядит так, будто не спала вечность, но когда мы подходим, лицо ее расплывается в улыбке. Она крепко обнимает меня и Кая.
— У вас обоих тоже иммунитет? — спрашивает она.
— Да, — отвечает Кай.
— Значит, победивших это на двух человек больше. Я Лиззи, — представляется она. — А вон там мой брат, Джейми. — Она указывает на
Мы называем себя, но я не могу оторвать глаз от происходящего вокруг.
Раскладные кровати, сотня или больше, в просторной палатке без перегородок. По большей части они заняты.
Некоторые из пациентов лежат спокойно, не двигаются. Другие плачут, молят о помощи. Лиззи просит меня помочь перестилать кровати, что я и делаю, стараясь не думать о том, зачем это нужно. Кай попадает в напарники к Джейми и носит покойников, а я отвожу взгляд.
Мой щит еще на месте, под его защитой я обретаю своеобразное спокойствие. Чувствую себя так, словно двигаюсь под водой — концентрированные боль и страдания кажутся в этом месте плотнее воздуха.
Когда я иду за чистыми простынями, чья-то рука хватает меня за ногу.
Это Эми, из школы. У нее бледная кожа, обычно замечательные светлые волосы слиплись.
— Шэй? — шепчет она.
Я опускаюсь на колени возле нее, беру за руку.
— Так больно. — Но она уже не чувствует боли, она перешагнула через нее.
Глаза ее полны слез, а потом начинают сочиться кровью и становятся красными. Рука слабеет. Голова откидывается на сторону, залитые кровью глаза застывают и смотрят куда-то вдаль. Но больше ничего не видят.
Но вижу я. Я вижу, как умирала мать Эми. Ее два младших брата. Отец. Она видела, как все они умерли, а потом ее привезли сюда. Мой щит соскальзывает, и меня захлестывает внутренняя круговерть боли и страха, терзающая и рвущая на части. Я ошеломлена болью Эми и окружающими меня мучениями. Выпускаю ее руку, встаю. Шатаясь, бреду к прямоугольнику света, через который мы вошли, и покидаю палатку. На улице глубоко дышу, стараясь очистить легкие от воздуха этого места.
Но потом становится еще хуже. На том конце парка все еще поднимается столб дыма. Туда уехал второй грузовик — тот, что привез мертвых. Ветер, должно быть, изменился и дует в эту сторону. Раньше я не чувствовала запаха, а теперь меня тошнит от него — я знаю, что горит.
От смрада сжимается желудок, и, делая вдох, — насколько это у меня получается, — я, кажется, чувствую, кто были те, кто там сейчас горит. Ощущаю запах пота и сигарет сердитого парня из магазина, перегар маминых веселых клиентов из паба. Болезненный аккорд солнечного света и детских улыбок на игровой площадке. Скоро до меня долетит слабый аромат сарказма Эми и ее парфюма.
И все это смешивается. Они не должны смешиваться; каждую душу нужно провожать отдельно, куда бы они сейчас ни уходили. У каждой матери, как у моей, должна быть своя скорбящая дочь; у каждого ребенка — семья, горюющая совместно, чтобы пережить шок. Так быть не должно.
Но когда умирает целая семья, как у Эми, кто будет по ним скорбеть? Может, так лучше. Не остается никого, чтобы страдать.
Мне хочется кричать, хочется броситься в этот костер. Желание настолько велико, что я содрогаюсь от усилий остаться на месте.