Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
Поглядывая в окно, Ефим любовался непрерывной лесной стеной, подступающей почти к рельсам. Свежий ветерок, наполненный ароматами трав и зелени, помогал одолевать дрему. Невеселые думы теснились в голове. Как-то встретят тесть и теща? Он не тешил себя иллюзиями - наверняка неприветливо, настороженно: откуда взялся, неважно, что расхваленный дочкой человек, на их бедную голову?.. Возможно, старые Воронцовы вдобавок недолюбливают евреев?.. «Дела...» - вздохнул Ефим. Скосив глаза, с болью смотрел на утомленное,
Наконец-то состав подполз к станции Озерки.
– Приехали, Наденька, проснись.
Пассажиры заторопились к выходу. Среди встречающих на перроне четы Воронцовых не было. Все еще яркие лучи склоняющегося к западу солнца освещали растерянное, раздосадованное лицо Нади. Напрасно она перебирала глазами толпу.
– Нет их, нет, - сказала она не скрывая разочарования, - может быть, маме стало плохо от жары - у нее гипертония?
Не по себе было и Ефиму.
– Не вешай нос, - сказал он бодро, - пошли. Далеко до дома?
– Километра три. Транспорта никакого.
Оставалось навьючить на себя нелегкую поклажу и шагать... Через час с лишним они дошли до маленького домика. Надя с тревогой заглянула во дворик, сплошь покрытый картофельной ботвой - никого. У калитки стояла коза и аппетитно похрустывала ветками рябинника. Поднявшись на невысокое, в три ступеньки, крылечко, Надя потянула на себя дверь. Заперто. Постучала. Не сразу отозвался глуховатый мужской голос.
– Кто?
– Это мы, папа, открой.
Пожилой, худой мужчина с серо-голубыми, точь-в-точь как у Нади, глазами появился на пороге, простер навстречу Наде жилистые руки:
– Приехала!
– воскликнул радостно.
– Приехала!
Надя расцеловала отца.
– А где мама?
– Дома... там.
Отец вскользь, сбоку бросил взгляд на Ефима, на узлы, сумки, нагроможденные у двери, молча начал носить кладь в дом.
«Тэк-с!
– подумал Ефим, - встретил меня новоявленный папа куда как радушно!» От него не ускользнуло восклицание тестя: «Приехала!» Будто его, Ефима, здесь и не было...
Вошли в переднюю. Собственно, тут, на каких-нибудь двенадцати метрах, совмещались передняя, столовая да крохотная кухонька за фанерной, не достающей до потолка, перегородкой. Слева от двери вешалка, платяной славянский шкаф кустарной работы. Справа - черная лакированная этажерка, тоже кустарной работы, доверху забитая книгами. Рядом - квадратный обеденный стол, несколько венских стульев, на стене - диск репродуктора «Рекорд», возле него на гвоздике семиструнная гитара.
Чистая, но изношенная рубаха с расстегнутым воротом, облезлые, дудочкой, штаны из хлопчатобумажной диагонали,
– Надюша! Доченька!
– раздался голос то ли радостный, то ли болезненный из смежной комнатенки. Ефим повернул голову в сторону бросившейся туда Нади.
– Мама! Мамочка! Что с тобой? Ты больна?
– Ничего страшного, немножко раскисла от жары, - отвечала с постели еще нестарая, с широконосым лицом женщина, опираясь на локоть.
Пока Надя целовалась с матерью, Ефим топтался среди узлов и авосек, не зная, что делать. Тесть, повернувшись к нему вполоборота, с умилением наблюдал трогательную сцену у кровати. Ефим, и без того подавленный красноречивой нищетой сей обители, чувствовал себя сейчас тем самым незваным гостем, который, как гласит старая русская пословица, хуже татарина.
А Надя почему-то не спешила представить мужа родителям. Положение Ефима становилось невыносимым. Он перешагнул узлы в направлении тестя, протянул руку, как мог приветливо, дружелюбно сказал:
– Давайте знакомиться, меня, как вам уже известно, зовут Ефимом, Фимой.
Воронцов не сразу отреагировал на приветствие. Медленно повернул голову, посмотрел пристально, подал крупную руку с узловатыми пальцами, глуховато буркнул:
– Да-да, давайте знакомиться... Павел Михайлович.
– Фима, иди, я тебя представлю маме, - позвала Надя.
– Извини, Ефим, неожиданно прихворнула, - мама с почти нескрываемым неудовольствием оглядывала невзрачную фигуру зятя.
– Зовут меня Наталья Сергеевна. Ты называй, как хочешь.
– У меня давно нет матери, если разрешите, буду звать вас мамой. Надина мама - моя мама.
Слова Ефима, видно, пришлись по душе Наталье Сергеевне.
– Что ж, сынок, возьми стульчик, садись рядышком, небось намаялись дорогой.
...Ночевали молодожены на небольшой открытой террасе. Постелью служило пахучее сено, заготовленное для козы. Ночь тихая безлунная, безветренная. От переутомления и волнений ни Надя, ни Ефим не могли уснуть. Долго молчали: никому не хотелось заговорить первым. В густой сосновой роще напротив дома покрикивала ночная птица, изредка негромко побрехивала соседская собачонка, над самым их изголовьем звонко цвыркал сверчок.
Ефим вспоминал, как не клеился разговор за вечерним чаем. Тесть и зять выпили по рюмке-другой «Особой московской», закусили, потом курили, приглядываясь друг к другу. А Надя всеми силами старалась наладить по-родственному непринужденную беседу. Напрасно. Надины родители ясно дали понять: зять им, осторожно говоря, не понравился. Не помогла и предшествовавшая встрече Надина письменная рекомендация. Она видела, с какой обидой воспринял это Ефим.
И вот теперь оба лежат и помалкивают.