Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
Ефим неотрывно наблюдал за этой парой, и у него не оставалось уже сомнения в том, что Константин Иванович влюблен в Алевтину, глубоко, как только умеет. А она? Неужели и она?.. Ефим почувствовал, как внутри него щемит что-то мерзкое, непонятное. Он гнал от себя это чувство, считая его в данном случае абсурдом: он влюблен в Тиночку? «Да нет же!
– отвечал сам себе.
– Нет, нет!» Нет?
– Теперь потанцуем с вами, - Тина потянула его за руку, - не упирайтесь.
Прикосновение теплой Тининой руки было подобно ожогу.
–
– Не смейте противиться, - приказала Тина. И он не посмел.
Патефон играл меланхолическое танго.
– Хотите, Ефим, я буду за кавалера, а вы - дамой? Я поведу, а вы - переставляйте ноги под ритм... Ладно?
– Что же, давайте попробуем.
Пьянящие звуки танго, выпитое вино сильно взбудоражили Ефима, возбуждение усилилось от прикосновения к нему Алевтины. Он плохо владел собой, с трудом удерживался от желания привлечь к себе эту приятную женщину, целовать ее до самозабвения... В нем внезапно, необоримо заговорил мужчина, молодой мужчина, который уже и забыл, когда был близок с женщиной...
Особым женским чутьем Тиночка догадалась, что творится сейчас с ее партнером. Она осторожно отстранилась от него.
Ефим страшно смутился. Он даже почти отрезвел.
– Извините, мне лучше уйти... мне немного не по себе... я устал...
– несвязно произносил он какие-то слова.
Тина, которую в первый момент покоробило случившееся, пожалела его.
– Вы, может быть, приляжете отдохнуть?
– сказала она.
– Дом большой, я провожу вас в дальнюю комнату.
– Нет, - не поднимая на нее глаз, возразил Ефим, - лучше мне уйти. — И направился в прихожую.
Тина, не привлекая внимания гостей, шла рядом с ним. Когда он оделся, она подала ему портфель.
– Не упрямьтесь, берите, вы же видите, как у нас всего много... Подождите минуточку!
Она побежала в столовую, вернулась со свертком, сунула его в портфель Ефима.
– Зачем это? Не надо, - отказывался он.
– Надо, так надо! С Новым годом! С Новым счастьем!
– Тиночкины губы легко коснулись его щеки.
– Фу, черт! Как все гадко вышло!
– ругал он себя, шагая по ночной безлюдной улице к общежитию.
– Тина, Тиночка, Тинуля, похоже, Ефим, начинает она тебя затягивать... Не отпирайся, не обманывай себя! В ней действительно есть что-то такое... Только берегись, остерег он сам себя, помни: коготок увяз - всей птичке пропасть...
Глава пятнадцатая
– Ну как, Ефим, не пропала у тебя охота донкихотствовать?
– Гапченко смотрел на Ефима не то насмешливо, не то участливо.
– Я воюю не с ветряными мельницами, - сухо ответил Ефим.
– А Дон Кихота уважал и уважать буду. По-моему, он много привлекательнее и человечнее, чем это видится обывателю.
Гапченко перестал улыбаться. Змейка дважды мелькнула на его
– Обывателю, говоришь? Гм... А ты случайно не знаком с высказыванием товарища Сталина о донкихотствующих?
– Знаком.
– Считаешь, что и он обывательски толкует Дон Кихота?
– Гапченко сверкнул серыми сверлящими глазками сквозь стекла очков.
Ефиму не хотелось вступать в полемику с редактором. И он миролюбиво ответил:
– Думается мне, этот разговор зря. Я пришел к вам посоветоваться насчет очередного задания и вдруг - Сервантес. Но коль зашла об этом речь, я предпочитаю остаться при своем личном мнении, - «своем личном» он подчеркнул интонацией.
– Может быть, скажешь, каково оно, это «личное»?
– не унимался Гапченко, будто подтрунивая над своим оригинальным сотрудником.
– Скажу... На мой взгляд, Дон Кихот чужд приличного равнодушия. Это главное. Равнодушный в степенном бездействии не рискует, конечно, ни ошибаться, ни попадать в смешное положение, тем более не подставит под удар свой бесценный животик.
Гапченко закурил, посмотрел в окно, соскреб ножиком с подоконника прилипшую бумагу. Помолчав, сказал:
– Сколько сил и здоровья ты угробил на драку с комбинатом питания?.. А чем она кончилась? Каков КПД?.. Вот я и спросил тебя, не отпала у тебя охота к подобным баталиям?
– Нет, не отпала. Я верю: сегодня польза мала, завтра обязательно будет больше. У меня насчет этого кое-какой опыт есть.
И Ефим рассказал редактору историю с майором Спиркиным.
Гапченко смотрел на него во все глаза.
– Верю тебе и не верю. Тут приходит на ум другой литературный герой - Мюнхгаузен. Ха-ха-ха!
– неприятно, словно понарошку, рассмеялся Гапченко.
– Ты уж не взыщи за эту параллель... Но в армии, да еще во время войны решиться на такое!.. Ей-богу, не верится. Ты ведь рисковал собственной башкой!
– А что, в бою солдат не рискует собственной башкой?
– Так то ж в бою! Сравнил, ей-богу!
– Бороться со всякой сволочью - тоже фронт, без риска не обойтись.
– Да-а!..
– после долгой паузы с усмешкой произнес Гапченко.
– Посади тебя на мое место - так ты из газеты, чего доброго, огневую точку сделаешь.
– А вы как думали?
– Думаю я вот как, - Гапченко заговорил строго официально, - придерживать тебя за штаны не собираюсь. Признаться, мне в определенной степени нравится твои задиристость, упорство... Но есть одно весьма существенное «но»... В редакции ты около двух месяцев, в лености упрекать тебя грех: работаешь с огоньком, не жалея, как говорится, ни времени, ни живота своего. Написал за это время больше чем достаточно. А сколько попало на газетные полосы?.. Молчишь?.. То-то! Пойми, не могу я отрядить такого работника, как ты, на следственно-прокурорскую деятельность, не могу, хотя и понимаю тебя. Правда, не совсем... и не всегда.