Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II
Шрифт:
«Встать! — заорал Гайдамака, сдерживая слезы. — Желаний должно быть много!»
«Камень сварится, месть останется твердой. Убей Муссолини», — прошептал Гамилькар и умер.
Ночью опустилось облако. Гамилькар откинул шкуру, поднялся и ушел в облако с таким равнодушием, что даже сам удивился; а его тело завернули в ту же львиную шкуру и положили в дровницу. Колдун достал уже палочку с камешком, по тут из Москвы Гайдамаке позвонил очередной генсек. Церемонию придержали. Через два часа в Офире приземлился «Антей» со свежесрубленной сибирской лиственницей. Мендейла установил ее над дровницей, и
«В Офире опять жгут Pohouyam'a, значит, Офир живет! Pohouyam умер, Pohouyam родился!»
Дровница еще не успела сгореть, а к Гайдамаке подошли колдун Мепдейла с послами от всех африканских племен и предложили ему рассказать тронную байку.
Сашко никак не ожидал такого подвоха и наотрез отказался. Его опять попросили:
— Расскажи, Командир!
Ситуация становилась опасной, двусмысленной. Отказавшегося от звания Pohouyam'a могли и съесть. Гайдамака подумал и ответил:
— Я собираюсь писать стихи. Поэт и царь несовместимы в одном лице… Кроме, пожалуй, Марка Аврелия.
— Какие стихи, Командир?!! — взвыли старейшины и упали на колени. — Офир почти не виден!
Колдун Мендейла подмигнул Сашку. Гайдамака подумал: «А хули нам пули?» (А почему бы и нет?) — и рассказал тронную байку «О недоступной девственнице».
Одна очень красивая лиульта не хотела выходить замуж даже за самых видных женихов, потому что все мужчины глупы, а между ног у них болтается эта нелепая штука. Ее отец был в отчаянии, никто не мог лишить его дочь девственности! Но вот нашелся умный, добрый и миловидный юноша с немереным достоинством, но такой бедный, что с ним не хотели спать даже самые последние проститутки:
«Да, конечно, — говорили они, разглядывая товар, — эта вещь у тебя неплоха, но очень уж ты беден».
Тогда юноша пришел к колдуну Мендейле, тот выслушал его, дал ему женское платье, посоветовал прикинуться девицей и подружиться с недоступной красавицей. Что и было исполнено — юноша стал лучшей подругой лиульты. Дальше события развивались так: однажды па озере в жаркий день юноша сказал, что будет купаться на той стороне, в кустах, потому что стесняется.
«Вот дура!» — засмеялась лиульта, столкнула подругу с крутого берега, сама разделась и во всей своей первозданной красе прыгнула вслед за нею. Подруга вынырнула и с ужасом стала объяснять, что колдун Мендейла запретил ей купаться рядом с девушками, чтобы не превратиться в мужчину.
«Значит, предсказание уже сбылось?» — захохотала лиульта.
Ни слова не говоря, юноша вышел на берег, снял мокрое платье и показался во всей своей вздыбленной мужской красе.
«Господи, какой ужас! — вскричала лиульта, увидев такое дело, — Это я виновата в твоем несчастье! Не сказал ли колдун, как опять превратиться в девицу?»
«Для этого надо сесть сверху иа ту, которая купалась рядом».
«Всего лишь? Садись скорее!»
Дочь вождя опустилась на траву под кустами, закрыла глаза, а юноша пристроился сверху и прижался к ней.
«О, как это чудесно! — удивилась лиульта. — Как сделать так, чтобы ты навсегда остался мужчиной?»
«Всего
Они пошли к отцу и женились, а вождь одарил колдуна Мендейлу богатыми подарками — ящиком коньяка, примусом, козой и тремя курицами.
Вожди и старейшины нашли, что тронная байка великолепна, и положили у ног Гайдамаки первые палочки и поленца для его дровницы:
— Pohouyam умер, Pohouyam родился!
ГЛАВА 18. Обед в доме с химерами. Тост за Сидора (продолжение)
Мне семья уже ничего не стоит, ибо квартира, хлеб, овощь, молоко, масло, лошади — все свое, не покупное. А работы так много! Из всей фамилии Чеховых только один я лежу или сижу за столом, все же прочие работают с утра до вечера. Гоните поэтов и беллетристов в деревню!
Майор Нуразбеков победоносно оглядел всех присутствующих и повторил нехорошее наречие па «Н» из пяти букв, отвечающее па вопрос «куда?».
Степы записывали, выставив уши.
— Представляете, Николай Степанович, так и ответил!
— Да-а уж, молодец! — похвалил Шкфорцопф. — Рисковый вы парень, Нураз!
— Так и ответил! — продолжал смаковать майор Нуразбеков дорогие ему воспоминания. — Громко, отчетливо и слитно — вроде как наречие места из пяти букв, отвечающее на вопрос «куда?» — вперед, наверх, нахуй, подгору… как в школе учили. Все генеральские погоны как сидели, так и остались сидеть. Сидят и ушам своим не верят. А Семэн и Мыкола за моей спиной — потом они рассказывали — уже приготовились вывести меня из кабинета и с уважением отметелить ногами тут же в гетьмановском предбаннике. Как вдруг выпрыгивает из-за стола наш дорогой Николай Николаич — я его еще не знал, он был тогда в Киеве чем-то вроде генерал-адъютанта при Гетьмане, но еще в полковничьем звании, — да как заголосит-запричитает по-бабьи, как это он один умеет:
«Да вы что, прапорщик, с Лупы свалились? Да где вы находитесь? Да как вы себя ведете? Да что вы себе, ыбенамать, позволяете?!»
— Кстати, за это бабское сопрано его в Киеве называли Сопран Сопранычем, но, смотрите, случайно при нем не ляпните — обидится. В общем, Гетьман его усадил, успокоил, подошел ко мне, обнял меня за плечи и сказал: «А ты с юморком, сынок. Я тебя понял, ты доходчиво объясняешь. Давай вместе мозгами пораскинем. Ты целый год Сидора пасешь, он даже с тобой за День радио на работе коньяк пьет, ты его лучше всех знаешь — скажи, где он сейчас в такую глухомань может быть? Где эта улица, где этот дом, где эта девушка, что он влюблен?»
И тут я начал соображать: стоп, себе думаю, а не дурак ли я? Со мной пока еще по-человечески обращаются, хотя и ребра болят, — а ведь дело государственной важности, могут очень даже запросто и в морду дать, и нахуй с работы погнать. Нет уж, дорогой мой Владимир Кондратьевич, вы уж извините, но я сейчас не выдержу ночного допроса при ясной Луне и выдам вас с потрохами, потому что из-за твоих кобелиных степеней свободы американцы давно уже по Луне гуляют, а мы в космосе отстаем. Не будет тебе этой лишней степени свободы. Дiло робить треба!