Его девственница
Шрифт:
Ее брови хмурятся, а рот открывается, но она не произносит ни слова. Она просто делает вид, будто пытается понять, как я в одно мгновение могу превратиться из Джекила в Хайда [3] .
Я сам пытаюсь объяснить себе это, но моим единственным оправданием является то, что я разрываюсь между желанием к ней и порывом поступить правильно.
Часть меня хочеть сказать ей, что я беру слова, которые я только что произнес, обратно. Хочу сказать ей, что все это не может быть всего лишь быстрым трахом, что, как только я почувствую ее губы своими
3
речь идет о романе «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», где главный герой страдает раздвоением личности
Нет никаких сомнений в том, что это будет противоположностью быстрому траху. Я бы никогда ее не отпустил.
Но я не говорю ей этого, потому что Пьюрити не нужно знать о том маразме, который происходит в моей голове прямо сейчас.
Она кидает на меня ледяной взгляд, опуская подол сарафана. Я наблюдаю, как тот колышется вокруг ее бедер. Подбирая сумку с пола, лежащую рядом со стулом, она закидывает ремень на плечо.
– Хорошо, - шепчет она.
Затем она разворачивается и выходит из моего кабинета, закрывая за собой дверь.
Я выпускаю самый длинный, облегченный и пиздец-какой-разочарованный вздох во всей своей жизни. Я стою, кажется, вечность, склонившись над столом, сжимая ладонями деревянную поверхность так, что костяшки пальцев белеют. Стою дольше, чем это нужно, прежде чем начать двигаться.
После этого я еду домой и пишу пять новых глав.
В этом есть действительно что-то ебанутое, потому что я получаю чертовски сильный заряд вдохновения, даже если и веду себя с ней как мудак.
– Утречко, солнце. – Берт смотрит поверх своей шахматной доски на то, как Бенсон прыгает со скамейки и бежит ко мне, виляя хвостом, заставляя свое крошечное тело трястись будто в конвульсиях.
– Ты рано.
Я вручаю Берту стакан кофе, прежде чем плюхнуться на другую сторону скамейки.
– Бессонница, - отвечаю я, делая глоток кофе из стаканчика, осматривая доску. – Проснулся в четыре. Даже побегал с Хэми.
Берт фыркает. – Не думал, что этот бульдог умеет бегать.
– Он плелся.
– Ты ведешь себя так, будто четыре утра – это рано или что-то типа того. Разве ты не морпех? «Конечно, вам бы, мальчики, позволили бы немного поспать, но не в мой день! Если только вы не хотите, чтобы сержант Ганни прочистил вам дымоходы».
Я смеюсь, передвигая слона. – Сильно сомневаюсь, что что-то изменилось между Корпусом [4] твоих времен и моих. Я получал много головомоек, ты же знаешь.
Берт кряхтит в ответ, наклоняясь над шахматной доской.
4
имеется в виду армейский корпус
– Это ты так думаешь, - бормочет он. – Что-нибудь написал?
– Немного, - нечетко говорю я.
Брови Берта приподнимаются.
– Уже лучше, чем до этого, -
– Точно, - отвечаю я, делая глоток кофе. – На самом деле чуть больше, чем немного.
– Много?
– Много.
– Так что же такого произошло?
– А что-то должно было случиться? – спрашиваю, начиная немного паниковать.
– Не у меня же был творческий кризис, - будто случайно напоминает Берт. – Так что, рассказывай.
Я притворяюсь, что изучаю информационную доску. Я не знаю как, черт возьми, объяснить свои недавние всплески творчества. Не понимаю, черт возьми, что происходит, когда дело доходит до моего творчества, и, конечно же, когда дело доходит до Пьюрити. Так что я просто пожимаю плечами.
– Думаю, ко мне пришло вдохновение. Писательство всегда проходит через фазы вдохновения.
– Ага. – Берт неубедительно хмыкает. – Знаешь ли, я тут столкнулся недавно с одной из твоих студенток.
– О? – спрашиваю я рассеянно, наполовину отвлекаясь на мысли о Пьюрити, и наполовину на то, чтобы хоть немного понять, к чему ведет Берт. Этот мужчина притворяется любителем в шахматах, но он более сосредоточен на игре, чем кто-либо еще. Он очень хорошо играет, я ни разу не побеждал его.
Я кошусь на доску и делаю еще один глоток кофе.
– Дороти.
– Кто?
– Девушка из твоего класса, - объясняет он. – Дороти.
Я хмурюсь. Я знаю имена всех своих учеников; в моем классе нет Дороти.
– Извини, но в моем классе нет никого по имени Дороти. Ты, должно быть, перепутал с каким-то другим классом.
Берт вздыхает.
– Дороти – не ее имя. Не могу вспомнить ее настоящее имя. Я называл ее Дороти, потому что она бродила по тротуару, потерянная и дезориентированная, будто только что прилетела сюда с другой планеты.
Мое сердце пропускает пару ударов. В моем классе есть только одна девушка, подходящая под это описание. Университетская жизнь – определенно не ее стихия.
И когда дело доходит до нее, я тоже не в своей тарелке.
– Хм, - хриплю я, пытаясь сделать так, чтобы мой голос казался обычным. – Не могу вспомнить ни одну студентку, которая подходила бы под твое описание.
– Она та девушка, которую ты обязательно заметил бы, - говорит Берт.
Хватит с меня этого дерьма.
Пора менять тему.
– Так как Глория?
Глории, жене Берта, пятьдесят с лишним лет, и она – одна из причин, почему он проводит свое утро на скамейке, играя в шахматы. Когда он ушел со своей работы в Федеральной службе после двадцатилетнего пребывания в морской пехоте, Глория сказала ему, что она не может впустить его в дом, чтобы исправить все то, что им пришлось пережить. По словам Берта, она приказала ему найти себе хобби, иначе она убьет его. И тогда он попробовал какое-то время потусоваться и попить пиво с друзьями-ветеранами, прежде чем убедиться, что он окончательно пережил свои дни славы. Он сам научился играть в шахматы, чтобы сохранять ум острым, как он говорил, хотя в этом не было никакой необходимости. Нет шансов, что умственные способности Берта когда-нибудь станут заурядными. Когда никто из ветеранов не захотел играть с ним, он начал приносить свою шахматную доску на скамейку в парк кампуса. Теперь он почти часть университетского городка.