Его искали, а он нашелся

Kadavra Avada

– Жертва пред тобой ценна...
– Все получаемые удары, травмы и проклятия, коих хватило бы на гарантированное уничтожение двоих Теряющих разом, словно не оказывают никакого влияния на монотонно тянущего свой Зов человека... нет, не человека, а его остатков, его кожи, под которой что-то спрятано, как прятался парой минут ранее сам Теряющий, занявший материальное тело достаточно выслужившейся игрушки.

Теряющий входит в раж, забывая про оборону и порученные ему приказы, стремясь сразить врага, заткнуть ненавистную глотку, что дергает своими словами каждую из его сладких душ, мешает им наслаждаться их покорностью, их пением и плачем. Он каким-то почти

глубинным инстинктом понимает необходимость завершить сражение как можно быстрее, желательно еще вчера.

– Подымайся, Змей Златой...
– Никакие изощрения твари, никакие приемы или перебираемые комбинации не могут заставить Бассиля, измочаленный мешок плоти и золотых капель, в которые его обратили эти удары, замолчать.

Златой Змей.

Под сенью Алурея с его единым языком, обобщенным наречием, понимание которого заложено самим мирозданием, людей, слишком жадных и помешанных на зарабатывании деньжат, называют совсем по-разному. В той же Империи Веков про таких говорят, что "он золотом дышит", в Алишане предпочитают словосочетание "кошельная голова" или "монетная башка", а в далекой и непонятной Империи Рук таких людей называют златосердечными, хотя уж у кого-кого, а у поклоняющихся золотому Обезьяньему Богу с этим металлом свои совершенно особые отношения.

Общаясь с несколькими Призванными, еще молодой Бассиль услышал от одного из них о таком варианте, как "поклонение золотому тельцу", как-то связанному с религиозными доктринами неизведанного мира, для того Скованного являющегося родным. Это могло бы показаться странным, но на Алурее в свое время существовал ныне вышедший из обихода и лексикона почти полный аналог, только у них забывшие от жадности обо всем торгаши поклонялись не "золотому тельцу". Про таких говорили, что они душу отдали Змею.

Золотому Змею.

– Весь ты мой, и весь я твой [1].

Теряющий Верность успел только удивиться, а после стало поздно - когда он уже выпнул (не вульгарным и уже давно бесполезным ударом ногой, а пространственным искажением пополам со сменой вектора гравитации) никак не желающего ни упасть, ни разлететься на куски Бассиля под свет украденного его Господином неба, когда его Зов завершился. Тело человека, вернее, оставшееся от человека тело просто взорвалось изнутри, взорвалось множеством тончайших золотых цепочек, каждое звено которых было размером с песчинку. Малые цепочки сливались в более крупные, толщиной в палец, а те, в свою очередь, в толстые канаты из чистого золота. Канаты срастались, вцеплялись друг в друга, порождая гигантское, стремительно растущее тело...

Сразу добрый десяток цепей выстрелили в сторону Теряющего, отчего он попробовал применить экстренный побег и не смог этого сделать, словно цена на давно изученную и отточенную в сотнях битв способность разом возросла. Возросла во всем, начиная от требований по резерву и заканчивая нагрузкой на сонм, а времени на переоценку приоритетов никто давать не собирался. Легенда умерла, разорванная золотыми цепями, что пронзали не только материю псевдотела, но и энергетические оболочки и даже души в расползающемся по швам сонме.

Легенда умерла, но нечто другое, несравнимо более страшное, восставало посреди разбитого ударами случайных тактических чар парка, шевелилось колоссальным комком золотых цепей, постепенно обретая форму, обретая плоть, обретая цель. Змей воплощался в мир в образе колоссальной кобры, раскрывая золотой капюшон и выпуская громадные клыки, впервые за долгие годы напоминая этому миру, почему династия правителей Империи Рук предпочитала

с Вечными не конфликтовать и вообще ограничить общение по самому минимуму, почему на территории Империи нет ни одного крупного храма Обезьяньего Бога. Звенья цепей сменялись чешуей и мышцами, отлитыми из злата и златом же являющимися, оставляя лишь два места на всем громадном многометровом теле призванной сущности, где оставался иной, отличный от золотого цвет.

Там, где должны были быть глаза призванного нечто, зияла чернотой абсолютная пустота, ведущая куда-то, куда дороги нет ни смертным, ни бессмертным, ни даже мертвым. И там, в той черноте, плясали две маленькие искорки, огоньки тех самых двух монет, двух якорей и печатей, что обеспечивали Змею возможность быть здесь и сейчас. Каждая секунда его существования оплачивалась, оплачивалась тем, природу чего он и воплощал - золотом. Золото испарялось из казны, из сейфов и сундуков, кошелей и денежных мешков, тратясь на каждое из действий Змея, но чего во владении Эзлесс, - а значит и во владении Империи, - хватало, так это золота.

Змей был.

Не монстр.

Не чудище.

Не тварь.

Не дух.

Не бог.

Не зверь.

Нечто иное.

Змей рос, набирая десятки метров длины, напоминая размерами уже не просто гигантскую кобру, но один из подгорных рельсовых бронесоставов, какими коротышки путешествуют сквозь пещеры и подземелья от одного города к другому, дабы не отбиваться от каждой мелкой зверюги или пробегающего мимо чудовища. И взгляд пустых черных глаз, в глазнице каждого из которых мог в полный рост встать одетый в полные латы рыцарь, взгляд неразличимых искорок на дне этих глазниц, был направлен точно в сторону мягко, почти изящно приземляющегося на камни центрального квартала, прямо в шаговой доступности от барьеров Дворца, голема. Голема, что был противником вполне под стать размерами и степенью опасности пришедшему на зов Змею.

Приносящий Весть нашел себе того противника, что имел все шансы эту Весть оборвать, не дослушав.

Интерлюдия четвертая: "Прощание"

Для него это всегда было мелодией.

Мелодией, что зародилась из стонов и воплей тысячелетия тому назад, возникнув из потоков чистой силы и людских страстей вместе с самим фактом существования его личности. Одна и та же мелодия, постепенно усложняющаяся, становящаяся более цельной, полной, всеобъемлющей, втягивая в себя мелодии иные, обращая их в свое подобие, отдавая им тот же тон, оттенок звучания, какой зародился в те бесконечно далекие века. Со временем, когда сознание порожденного нечто становилось все сложнее, переходя от пустых инстинктов к сложносоставным поведенческим шаблонам, обретая то, что пребывающие в материальном мире смертные могли бы назвать разумом, мелодия окончательно обрела свое совершенство.

Он, в свою очередь, обрел цель, единственную и позволяющую абсолютно все ради ее достижения - как и любой из ему подобных. Каждый из них обретал эту цель, всегда одну и ту же, всегда разную для каждого из них. От простейшего из низших, лишь секунду назад родившегося, до почти всемогущественных Господ, рядом с которыми он сам подобен новорожденному виспу - все они разделяли эту цель, даже если еще не осознавали этого. Обрести, до самого корня обрести то, что делало их ими, то, что возвышало и низвергало, воскрешало и уничтожало. Будь то Агония, Страх, Лень, Обжорство или столь возлюбленная Похоть - суть Порока, истинная его суть, оставалась единой для всех возносящихся.