Его осенило в воскресенье
Шрифт:
— Нет, только показания Баукьеро.
— А, понятно… Вот «Приложение номер один. Отчет о допросе… и так далее… Перед нами, облеченными юридической… и так далее… вышеназванный свидетель показал, что вчера, примерно в двадцать три часа пятнадцать минут, когда он…»
— Ниже. Там, где говорится о женщине.
— «…Женщину, которая вышла из моего дома. Скобка. Нота бене. При дополнительном допросе уточнил, что не видел своими глазами, как она вышла из дома, но предполагает…»
— К дьяволу эти нота бене, — рассердился Мальяно. — Переходи прямо к описанию.
— «Блондинка вульгарного вида. Довольно высокого роста. Средних лет». Скобка. Дальше снова идет нота бене, — нерешительно сказал Паскуале.
—
— Читай, читай, — приказал Де Пальма.
— «При дополнительном допросе заявил, что не может точно назвать возраст женщины из-за слабого освещения на улице. И еще по той причине, что, поравнявшись с ним, незнакомка прикрыла лицо большим носовым платком то ли случайно, для того чтобы высморкаться, то ли намеренно, для того…»
— Исправь «то ли» на «либо», — сказал глава комиссариата.
— «…либо намеренно, для того чтобы скрыть лицо от свидетеля. По комплекции женщина показалась свидетелю плотной. В ответ на вопрос свидетель сказал, что не исключает, что это был переодетый мужчина, однако утверждать не берется…»
— Ну как, довольны? — загробным голосом прогудел Де Пальма.
— «…утверждать не берется из-за просторного плаща, о котором будет сказано ниже. Скобка закрывается. На незнакомке был широкий прозрачный синтетический плащ с поясом, оранжевые брюки и темные перчатки. Через левое плечо у нее была перекинута большая сумка, тоже оранжевого цвета, с белой звездой. Скобка. В ходе дальнейшего допроса свидетель не смог припомнить иных деталей касательно подозрительного вида той женщины и добавил лишь, что она была очень сильно накрашена. Это ему удалось заметить до того, как незнакомка прикрыла лицо носовым платком. Скобка закрыта. В правой руке женщина держала предмет цилиндрической формы, длиной сантиметров шестьдесят, завернутый в газету. У свидетеля создалось впечатление…»
— Превосходно! Одни впечатления.
— «…что предмет был довольно тяжелым, скорее всего, железная или свинцовая труба или…»
— Вот видишь. О трубе он сам упомянул! — воскликнул Мальяно. — Мы потом сделали свои выводы, но мысль о трубе пришла ему.
— «…или железная палка», — заключил старший сержант Паскуале. — Дальше читать?
— Конечно! Читай, читай, — сказал Мальяно.
— «Нота бене. В этой связи следует отметить, что во время облав на проституток в окрестных лесах, особенно в районе Ступиниджи, все чаще находят на земле тяжелые свинцовые или железные трубы примерно такой же длины и также завернутые в газету. Проститутки используют вышеозначенные трубы как для защиты, так и для устрашения либо ограбления клиентов. Поэтому не исключено, что сообщенная свидетелем подробность может иметь важное значение при дальнейшем расследовании».
— Я тоже так считаю, — сказал глава комиссариата.
— Возможно, — пробурчал Де Пальма. — Но пока толку от всего этого мало. Потом, если она захватила с собой трубу, то к чему было убивать Гарроне той штуковиной? Зачем ей понадобился…
Мальяно засмеялся:
— По старой привычке!
Все остальные тоже расхохотались.
— Им смешно, — проворчал Де Пальма. Он взял отчет и стал перелистывать его, покачивая головой.
У этого Гарроне в мастерской бывало столько подозрительного народу, что любой раньше мог его прикончить. Удивительно еще, что никто прежде не проломил ему голову этой мерзкой штуковиной. «Порнографическая скульптура из камня высотою в двадцать девять сантиметров и весом в два с половиной килограмма, изображающая мужской половой орган с тестикулами, — прочел он в отчете. — Смерть наступила мгновенно; не раньше чем за час до появления землемера Баукьеро, убитому был нанесен всего один удар в затылок. Из-за тяжести каменного фаллоса трудно сделать определенные выводы о физической силе убийцы».
Да, любой и по любой причине (исключается лишь ограбление)
Доктор Де Пальма работал в оперативной группе уже десять лет и знал это лучше других. Конечно, убийства проституток, задушенных на темных улочках, антикваров-педерастов, приконченных одним ударом бутылки по черепу, и даже бродяг, забитых насмерть на берегу По, не всегда оставались нераскрытыми. Но если на след убийцы не нападешь сразу, то потом его, как правило, уже не найти. К тому же Гарроне, понятно, общался не только с темными личностями. Но говорить о «двойной жизни», о знакомых иного социального слоя, с которыми Гарроне поддерживал бы профессиональные или политические связи, не приходилось. Семейные его дела тоже никакой сложности не представляли, и вести следствие в этом направлении было бесперспективно.
Архитектурой Гарроне не занимался давным-давно. Последние проекты, хранившиеся в его мастерской среди всякого старья, были двадцатилетней давности. В доме на виа Пейрон, где он жил со старухой матерью и незамужней сестрой, не нашли ни писем, ни бумаг, которые представляли бы хоть малейший интерес. Обе женщины видели Гарроне лишь за завтраком, обедом и ужином. Они не смогли, а может, не захотели сообщить что-либо полезное. Домой к нему никто не приходил, никто не звонил, и он тоже никому по той простой причине, что в доме давно уже не было телефона. Словом, Гарроне жил как мышь, вернее даже, как крыса: в постоянных «походах» из некогда богато обставленной квартиры на виа Пейрон в жалкую мастерскую на виа Мадзини, 57.
Между тем эту мышь, эту грязную крысу газета назвала «известным и всеми уважаемым архитектором». И это не было просто газетным штампом или эффектным эпиграфом, со злостью подумал Де Пальма. Гарроне непонятным образом сумел проникнуть в круг весьма влиятельных людей или, во всяком случае, поддерживал с ними какие-то отношения. Об этом говорило и письмо, которое принесли те двое в комиссариат. Но проблема эта представляла чисто теоретический интерес, и Де Пальма не собирался ломать над ней голову ради праздного любопытства. Он предпочитал искать среди воров и проституток, бывших заключенных, преступников, выпущенных из тюрьмы на поруки, хотя поиски среди отбросов общества не сулили успеха. А письмом и влиятельными людьми пусть займется комиссар Сантамария, раз уж кому-то надо этим заняться.
6
— А потом так и не написала?
— Нет, не написала.
— Жаль. Было бы любопытно его почитать.
— Едва ли. Я была вне себя. Там были бы сплошные оскорбления.
— Это самое любопытное. Не припомнишь хоть одно?
— Увы. Но фразы были бы убийственные — все с восклицательным знаком. Представляешь, как я была довольна собой! Письмо тебя испепелило бы.
— Попробуй в следующий раз наговорить письмо на пленку и пришли ее мне. А то из лени ты так и не соберешься: пока найдешь ручку, бумагу, конверт, весь гнев улетучится.
— Ручку я взяла. И даже набросала несколько вариантов. А потом бросила.
— Устыдилась собственной жестокости?
— Скорее, наоборот. Когда пишешь, ярость утихает.
— Значит, ты была в ярости?
— Конечно. И не написала тебе только потому…
— Почему же?
— Представила себе, как ты читаешь письмо, донельзя гордый собою. Еще бы, я приняла тебя за серьезного противника! «Бедная Анна Карла, — подумаешь ты самодовольно и снисходительно, — как она страдает, в следующий раз надо будет выбрать выражения помягче. Я ведь просто шучу, а она потом всю ночь не может заснуть».