Эгоист
Шрифт:
— Впрочем, вы больше француженка, чем итальянка, — прибавил он неожиданно и в ответ на высказанную ею надежду, что она все же больше всего — англичанка, протянул: — Англичанка… ну да, разумеется…
Она спросила, почему он как бы не уверен в этом.
— Видите ли, — ответил он, — в вас очень много французского: французская форма ступни, острота ума, нетерпеливость и, — здесь он понизил голос, — чисто французское обаяние.
— И любовь к комплиментам?
— Возможно. Впрочем, я не намеревался их делать.
— И склонность к мятежу?
— Во всяком случае — к неповиновению
— Странную, однако, вы даете мне рекомендацию!
— Зато настоящую.
— Вы считаете, что человек с такой рекомендацией может быть принят в товарищи для восхождения на Альпы?
— Он может быть отличным товарищем — в любом деле.
— Одного он все же не может — это служить украшением гостиной! — с сокрушенным вздохом произнесла Клара.
Если б мистер Уитфорд проявил желание развивать эту тему дальше, она бы с восторгом его поддержала; так долго была она обречена на копание в самой себе, что возможность взглянуть на себя со стороны была для нее сущим праздником. Но в разговоре наступила пауза, Клара не решалась его возобновить, а Уитфорд, определив ее как иностранку, был, по-видимому, вполне удовлетворен результатом своих изысканий. Праздник кончился. На короткий срок ей удалось забыть о сэре Уилоби. Теперь она вновь о нем вспомнила.
— Мистер Уитфорд, вы знали мисс Дарэм? — спросила она.
Он ответил односложно:
— Знал.
— Она была…?
Горячий вопрос рвался наружу, но так и остался недосказанным.
— Очень хороша, — сказал Вернон.
— Похожа на англичанку?
— О да. Из породы стремительных англичанок, знаете? С блеском.
— Очень смелая?
— Пожалуй, у нее была своего рода смелость.
— Но ведь она поступила дурно.
— Не спорю. Она нашла более подходящего для себя человека, и, к счастью, не слишком поздно. Мы все во власти…
— Но ведь она недостойна никакого снисхождения.
— Этого я не стал бы утверждать ни о ком.
— Но вы согласны, что она поступила дурно?
— Быть может. Впрочем, она исправила собственную ошибку. Если бы она не спохватилась вовремя, она совершила бы еще большую ошибку.
— Но способ…
— Да, он был нехорош — насколько мы можем судить. Впрочем, свет не вправе ее порицать. Людям подчас случается начать с ложного шага. Я бы не стал придавать этому слишком большого значения.
— Как вы сказали: мы все во власти… чего?
— Случайных влечений, своей природы. Ну, да не мне читать лекции на эту тему. Молодая девушка для меня явление загадочное. Казалось бы, инстинкт подсказывает, кто ей подходит, кто — нет, и — при наличии известного мужества — она выбирает себе друга по сердцу.
— И ей не следует задумываться о том, что она, быть может, причиняет боль другому? — спросила мисс Мидлтон.
— Почему не задумываться? Задумываться никогда не мешает.
— Но нарушить слово!
— Хорошо, как девушка чувствует себя в состоянии его сдержать. А если нет?
— А жестокость, страдание, которое она причиняет другому?
— Если бы девушка, с которой я был помолвлен, объявила мне, что вынуждена взять свое слово назад, я — правда, я говорю о том, чего не испытал, —
— Но девушка, способная на такой поступок, должно быть, небольшая потеря для мужчины.
— Я не стал бы винить ее в жестокости, и вот почему: ведь, прежде чем прийти к окончательному решению, девушка, наверное же, давала понять своему… словом, человеку, с которым была обручена… что такое решение в ней зреет. Я считаю, что помолвки следует заключать незадолго до бракосочетания — одной-двух недель довольно, чтобы сделать все необходимые приготовления и известить всех, кого это может касаться.
— А если человек так полон собой, что не замечает знаков, о которых вы говорите?
Вернон промолчал, и мисс Мидлтон поспешно прибавила:
— Все равно, это жестоко. Свет именно так и смотрит на подобные поступки. Ведь они — проявление непостоянства.
— В том случае, если жених и невеста знали друг друга достаточно хорошо до своей помолвки.
— Вам не кажется, что вы чересчур терпимы?
Вернон ответил легко и непринужденно:
— Иной раз целесообразнее судить по результатам; оставим суровость историку, которого профессия обязывает быть моралистом, не делая скидки на человеческую слабость. Особа, о которой идет речь, возможно, и достойна осуждения, но ничье сердце не было разбито, а в итоге все в выигрыше: вместо двух несчастных — четверо счастливых.
На его лице было написано упорное благодушие, он как бы призывал ее подтвердить правильность его суда по результатам, и она кивнула и дрогнувшим голосом повторила: «Четверо».
С этой минуты — до той, когда к их ногам, на поросшую травой аллею, внезапно обрушился с дерева юный Кросджей, — она чувствовала, что с таким же успехом могла бы шествовать одна по пустыне — общество спутника не доставляло ей больше ни малейшего удовольствия. Клара и Вернон помогли подняться ошеломленному своим падением юнцу. Из губ его сочилась кровь, а все лицо походило на освежеванного ужа.
Оказание первой помощи общему любимцу необычайно сблизило их. Природная доброта помогла Кларе превозмочь девичью застенчивость, и они вели мальчика, поддерживая его с обеих сторон, словно врач и сестра милосердия.
Глава тринадцатая
Беда, приключившаяся с Кросджеем, указывала на то, что мальчишка был обезьяной всего лишь наполовину. Вернон так это и объяснил мисс Дейл, прибывшей в Большой дом незадолго до того, как туда привели пострадавшего.
— Это еще что за новости? — воскликнула она, увидев его.
— Всего лишь продолжение старого, — ответил Вернон. — Он оказался менее цепким, чем положено. Понадеялся, должно быть, по вековой привычке на хвост, забыв, что он у него давно уже упразднен. Ты ведь человек, Кросджей, не правда ли? Настоящий мужчина?
— Еще бы! — пискнул Кросджей старчески дрожащим голоском и скривил рот в улыбку, которая до глубины души пронзила сердобольных дам.
Мисс Дейл приняла пострадавшего в свои руки.