Эгоист

Мередит Джордж

— Вы ведь сказали мне ждать, — застенчиво оправдывался Кросджей.

— Да, да, но ты не должен был меня слушать, глупенький! Ах, полковник, я велела ему ждать меня здесь еще до завтрака, а он, — глупый мальчик! — он ничего не ел и, должно быть, промок насквозь — и все из-за меня!

— Правильно! Он, видно, из того же теста, что и помпейский часовой, который не захотел покинуть свой пост во время извержения вулкана и навеки запечатлелся в лаве.

— Но он же мог простудиться, заболеть!

— Приказ есть приказ.

— Я никогда себе этого не прощу. Беги же в дом, Кросджей, и перемени одежду! Беги скорее к миссис Монтегю, пусть она посадит тебя в теплую ванну, и скажи, что я прошу ее накормить тебя обедом. Да смотри же, сними с себя

все до последней нитки. Ах, это непростительно с моей стороны! Я сказала, что у меня голова не годится для политики. Теперь я вижу, что она вообще никуда не годится. Но кто бы мог подумать, что призывный звон обеденного колокольчика не соблазнит Кросджея. Да еще под проливным дождем! Я совсем о тебе позабыла, Кросджей. Прости меня, пожалуйста, прости! Ты можешь потребовать у меня любой штраф. Помни, что я — твоя должница. А теперь беги как можно скорее. Сегодня тебе разрешат спуститься вниз к десерту.

Кросджей, однако, не двигался.

— А то, что вы тогда сказали? — спросил он, робко притронувшись к ее руке.

— Я? Что такое?

— Вы обещали.

— Что я обещала?

— Одну вещь.

— Ну, скажи же, что?

— Поцелуй, — пробормотал он еле внятно.

Клара подхватила его в свои объятия, прижала к груди и поцеловала.

В порыве нежности и раскаяния она забыла о правилах приличия и тут же, при постороннем, заплатила свой долг. Мальчик понесся со всех ног к миссис Монтегю, а Клара выпрямилась, розовая от смущения.

— Милый, милый Кросджей! — произнесла она со вздохом.

— Да, славный паренек, — заметил полковник. — Впрочем, нетрудно быть верным солдатом и оставаться на посту, если знаешь, какая тебя ждет награда. Он, я вижу, ваш любимец.

— О да. И вы оказали бы Кросджею большую услугу, если бы уговорили Уилоби поместить его к репетитору, который готовит к экзаменам мальчиков, желающих поступить во флот. И еще, полковник, если вам нетрудно, замолвите за него словечко, чтобы ему позволили спуститься к гостям во время десерта.

— Почту за счастье, — сказал несколько озадаченный полковник.

— И еще просьба: пока вы здесь, присмотрите немного за мальчиком. Чтобы его не слишком баловали. А если вы добьетесь, чтобы его отправили еще при вас, вы окажете ему большую услугу. Ои рожден для флота, и ему пора начать готовиться к этому поприщу.

— Разумеется, — повторил де Крей, дивясь еще больше прежнего.

— Позвольте вас поблагодарить вперед.

— Но разве вы?..

— Дело в том, что мы завтра уезжаем.

— На целый день?

— На дольше.

— На два дня?

— Подольше.

— Неужто на неделю? И я вас больше не увижу?

— Боюсь, что нет.

Полковник де Крей не выдал своего изумления и, подавив в себе чувство, похожее на подлинную боль, галантно произнес:

— Это настоящий удар, но, разумеется, не преднамеренный. Вы нас всех чрезвычайно огорчите.

Сославшись на необходимость тотчас переговорить с миссис Монтегю относительно ванны для Кросджея, мисс Мидлтон покинула полковника. Тот поклонился и, глядя ей вслед, подумал с сочувствием о своем друге Уилоби. Его сочувствие направилось по двум различным траекториям, устремленным, однако, на одну и ту же мишень. Потеряет ли Уилоби эту девицу, или ему удастся ее удержать, в обоих случаях, решил полковник, он достоин сожаления.

Глава двадцатая

Выдержанное вино великолепной марки

Неспешная вечерняя прогулка вдоль газона с дамами и почтительно слушавшими его джентльменами в ожидании призывного звука колокольчика, возвещающего об обеде, составляла одну из отрад доктора Мидлтона. Его походка выдавала человека, который некогда (во дни Аполлона и юного Эрота) был не прочь потанцевать: мышцы его ног и доныне сохранили упругость, и он величаво нес свое высокое, осененное стальной сединою чело. После дневных трудов он с наслаждением предавался освежающему моциону, которому предстояло

увенчаться чарами французской кухни, призванной, так же как и вина известных марок, подкрепить его силы. В этот час он охотно дарил собеседников разменной монетой своей мудрости, подобно тому как солнце, склоняясь в погожий вечер к закату, щедро разливает кругом свое тихое великолепие, не опасаясь истощить основной сокровищницы. Ибо поистине блажен тот, кто может сказать себе под вечер, что лучшая часть дня еще впереди и что она скоро наступит. Такой человек выше обыкновенных смертных настолько, насколько парящий в предзакатном небе орел выше воробья, поклевывающего что-то на земле. Подобное состояние — достойная награда человеку, чья юность и зрелые годы были проведены в трудах праведных. Доктор Мидлтон ставил под сомнение не только прошлое, но и будущее человека, который не испытывал восторга — сдерживаемого, разумеется, рамками воспитания — при мысли о предстоящем обеде. Такому человеку, по мнению доктора, нечего делать ни на этом свете, ни на том.

Наглядный пример благотворного влияния воздержности, он имел все основания гордиться своим пищеварением; свою веру в торжество добродетели он переносил также и в область политики, склоняясь к консерваторам: ведь только в устойчивом обществе можно рассчитывать, что добродетель увенчается наградой.

Достопочтенный доктор богословия являл собой великолепный портрет кисти старого мастера, разумеется, английской школы. В своем характере он сочетал благочестие с эпикурейством, ученость с хорошим тоном, и эти свойства прекрасно уживались в его душе, непринужденно общаясь друг с другом, как люди, знакомые домами. Он был крепкого сложения, в юности даже — атлет; прекрасно разбирался в фактах и прескверно — в людях; человек благодушный от природы, неутомимый и прилежный труженик, он тем не менее легко падал духом и выбивался из колеи. Дочь свою он и любил и боялся. Как бы он ни восхищался ею, страх, который ему внушали ее возраст и пол, ни на минуту его не покидал, не давая забыть, что, покуда мисс Клара не замужем, он связан с существом не вполне вменяемым. Покойная матушка ее была прекрасной женщиной, но обладала темпераментом поэтическим, несколько экзальтированным и порывистым, и для степенного ученого была наделена излишней долей воображения. Достойная женщина, но все-таки женщина, иначе говоря — фейерверк. Клара походила на мать. Ну к чему ей, скажите на милость, покидать Паттерн-холл хотя бы на час? Очевидно, затем лишь, что она принадлежит к переменчивому и легковоспламеняющемуся женскому сословию. Муж — вот самый подходящий для нее опекун, ему, по всей справедливости, и следует освободить от этой обязанности отца. В самом деле, когда на свете торжествуют демагоги, а дома у вас на руках дочь, только и спасения что в философии! Сам Цицерон не был застрахован от подобных капризов: казалось бы, свет не знал более примерной дочери, чем его Туллия. И вот, подите же, взяла и умерла! Нет, от этого народа можно ожидать чего угодно!

Доктор Мидлтон прохаживался с мисс Дейл. Клара присоединилась к ним и взяла отца под руку.

— А я только что говорил мисс Дейл, что день твоего закрепощения знаменует для меня свободу, — произнес доктор Мидлтон, комически вздыхая. — Главное — число назначено. А если точно известно, когда должно произойти определенное событие, начинаешь думать о нем уже с уверенностью, как о факте, на который можно полностью рассчитывать.

— Тебе так не терпится со мной расстаться? — пролепетала Клара.

— Да нет же, дитя мое, просто я, по твоей милости, пребываю в состоянии человека, ожидающего трубного гласа, — и только когда я его наконец услышу, я обрету покой.

Клара не знала, к чему придраться в этих словах и как на них ответить. Молчание Летиции ее озадачивало. Подошел сэр Уилоби. Он, казалось, был в духе.

— Можно не спрашивать, как вы себя чувствуете, — сказал он Кларе. Затем, озарив взглядом Летицию, помахал перед доктором Мидлтоном каким-то ключом и сказал: — Я сейчас спущусь во внутренний подвальчик.