Эгоист
Шрифт:
Самый дом, впрочем, она вольна покинуть хоть сейчас.
Она подошла к окну и взглянула на подернувшееся первым робким румянцем зари серое небо, затем скользнула взором по зеркалу. Ни вид из окна, ни собственное отражение не доставили ей никакого удовольствия. Куда бы она ни взглянула, все ей напоминало о ее неволе: там — оконный переплет, похожий на прутья клетки, здесь — рама. Ей казалось, будто она так давно живет в этом доме, что ей уже отсюда не выбраться никогда; отныне это ее мир, и представить себе какую-нибудь альпийскую вершину так же невозможно, как вернуться в детство. Она обречена оставаться здесь до конца своих дней, если только не случится чудо. Но в наше время рыцари перевелись, и чудес не бывает. Следовательно, участь ее решена.
Она взяла в руки перо и начала письмо к Люси Дарлтон,
Поплакав над обрывками письма, она оделась, села у окошка и стала следить за прыжками черного дрозда по росистому газону; он то и дело перескакивал из полосок света в более длинные полосы теней, отбрасываемые деревьями. Насколько значимее, думала она, насколько милее эти темные владения росы, нежели яркий блеск ее на солнечной лужайке.
Словом, Клара успокоилась. В душе она уже пережила кризис, которому еще только предстояло наступить, — так оно обычно и бывает с живыми, нервными натурами. В минуту настоящего кризиса они оказываются тверды и невозмутимы и даже производят впечатление равнодушных. Поэтому-то они и способны на головокрркительные переходы, минуя те самые ступени, благодаря которым их поступки могли бы заслужить в глазах общественного мнения если не оправдания, то хотя бы некоторого снисхождения.
Дрозд закинул голову, поклевал что-то в одном месте, в другом и замотал из стороны в сторону своим ярко-желтым клювом, из которого свешивался червяк. Заступила на работу пятнистая дроздиха; быстро, Клариной походкой, засеменила трясогузка, затем оба дрозда поднялись в воздух и разлетелись по гнездам. У них были крылья! В раскрытое окно ворвалось великолепное утро, напитанное упоительным ароматом земли. Слушая дружный хор, в котором сливались щебет, чириканье, посвист и нежная песенка ветра, трудно было не поддаться невинному опьянению утра. Любить! Этого слова она не произносила, но если бы она запела, — а душа ее так и рвалась в песню! — она пропела бы именно его. Ведь вся ее война с Уилоби и возникла оттого, что желание любить натолкнулось на преграду отвращения. Жажда свободы была жаждой свободы любить. И, поняв это, она не могла не содрогнуться. Любить! Но не какого-нибудь определенного мужчину. Ни даже необъятную природу. Любить самоотверженность, чуткость, душевную силу. И тогда, если бы она любила и могла хоть немного чувствовать себя любимой, сколько это придало бы ей сил! Любовь служила бы ей щитом, она нашла бы все нужные слова, какими говорить и с Уилоби и с отцом: она бы двигалась в их мире, а жила в своем.
Ей уже однажды случилось воскликнуть с отчаяньем: если б только меня любили! Но тогда в ней говорила зависть — она завидовала счастью, которое выпало на долю Констанции Дарэм, завидовала ее чудесному избавлению. Сейчас она вспомнила это восклицание, но уже была менее откровенна с собой. Она пыталась себя убедить, будто теперешний ее возглас означал: «Если бы Уилоби был способен любить по-настоящему!» Ибо от пламени, охватившего ее мозг, остались лишь пепел да зола, и в наступившем полумраке было где укрыться полуправде. Она думала о любви — так, во всяком случае, она себя уверяла — лишь как о средстве пробиться к свободе. Правда, минуту назад она думала нечто совершенно противоположное, а именно: что свобода нужна ей для любви, но сейчас такая мысль казалась ей неприемлемой. Впрочем, представление о свободе было у нее и в самом деле более отчетливым, чем представление о любви.
Не всякий ли мужчина, когда его узнаешь как следует, окажется подобным тому, которого она знала слишком хорошо?
Но нет, это вопрос от лукавого.
Клара отгоняла его. Да не тут-то было! Вопрос этот всюду ее подстерегал. В самом деле, ведь она знала так много об одном представителе мужского пола и так мало — об остальных! Как же было не задаваться
Обычно девице, чтобы разгадать, каков человек, которому суждено сделаться господином ее судьбы, остается одно: положиться на собственное чутье. Если же это чутье от чрезмерной нагрузки притупилось, девицы вынуждены пренебречь своею девичьей щепетильностью и призвать на помощь рассудок. Но тут сызнова начинается игра в прятки, на этот раз с рассудком: ведь мужчина не должен знать, что его невеста способна здраво о нем судить! Полное невежество — вот единственный залог ее невинности в глазах мужчины. А посему — извольте стереть все, что занесено на скрижали вашей девичьей памяти, извольте забыть все, что знаете. Это-то сочетание инстинктивной пытливости с необходимостью скрывать свою осведомленность и создает ту смесь искусственности, из которой рождается пресловутое женское лицемерие, столь осуждаемое мужчинами, — право же, на них не угодишь! Не удивляйтесь же, если девушки снисходят к вашему желанию видеть в них дурочек и с вашей легкой руки соглашаются играть эту роль, и не торопитесь презирать их за отсутствие умственного развития. Вы сами воспитали их такими. Они же, достигнув показанного им уровня, принимаются соответственно воспитывать вас. И вполне в этом преуспевают. Если же вам угодно, чтобы процесс взаимного воспитания был довершен, откажитесь хотя бы от части требований, которые вы предъявляете к женщине, дайте достойную пищу ее уму, способствуйте ее духовному развитию. Вот тогда вы можете вступить с ней в единоборство, и это будет справедливый, мужественный бой равных. Да и исход его будет плодотворнее.
Внезапно, внутренним чутьем, Клара разгадала де Крея. Для этого ей пришлось перечеркнуть привидевшийся ей в нем образ капитана Оксфорда, забыть его насмешливое презрение к Уилоби, гибкость его принципов и печать легких любовных побед.
Все это она перечеркнула, попросту выкинула из головы. Да, она знала, что он собою представляет, знала, что это просто более приятный, более богатый нюансами Уилоби; Уилоби-мотылек, наделенный, быть может, несколько большей душевной широтой. Но ей не хватало внутренней свободы в этом себе признаться, воспринять это как предостережение. Чутьем она угадывала отдельные черточки, но, не обобщенные рассудком, они не производили на нее достаточно отчетливого впечатления. К тому же ее утомленный ум отказывался воспринимать новые впечатления,
В неподвижном утреннем воздухе раздался голос юного Кросджея. Милая, бесхитростная мальчишеская болтовня! Вот кого она действительно любит! И он ведь ее любит. Вот он, ее идеал, человек, на которого можно положиться всецело, — самоотверженный, мужественный и благородный! Ах, этот милый голос! В нем слышится попеременно то дрозд, то дятел. Легкий, нескованный, шагал он рядом с Верноном Уитфордом к пруду, куда они ходили каждое утро купаться. Счастливцы! Они шли, осененные святостью и свежестью раннего утра, и казались какими-то бесплотными существами, сотканными из предрассветного воздуха и прозрачных вод пруда. Голос Кросджея то поднимался, то падал, пробегая всю диатоническую гамму, время от времени обрываясь вопросом или звонкой нотой смеха. Интересно, о чем он говорит так безостановочно? Клара принялась сочинять в уме диалог. Он болтал о вчерашнем дне, о сегодняшнем, о завтрашнем, для него не существовало ни прошлого, ни будущего, а одно лишь сплошное лучезарное настоящее. Слушая его голос, она чувствовала себя птицей, которая тщетно машет крыльями, пытаясь взлететь. Как она стара! Чтобы хоть немного утешиться, она стала с материнской нежностью думать о мальчике. Ей хотелось прижать его к груди.
Так они шли, эти двое, один шагом, другой вприпрыжку, не обращая внимания на мокрую от росы траву, и, войдя в парк, ни разу не оглянулись на Большой дом. Кросджей то и дело забегал вперед, срывал цветок и возвращался, чтобы показать его своему наставнику. Кларе почудилось, будто было упомянуто ее имя, и у нее забилось сердце. Ах, если цветы предназначаются ей, каким драгоценным будет для нее этот букет!
Купальщики скрылись за небольшим холмом.
С их исчезновением Клара вновь явственно услышала звон своих цепей.