Эксгумация
Шрифт:
Кстати говоря, лежа на Джозефин, я действительно потратил немало умственной энергии, стараясь не думать о собственной матери, о том, что я призываю ее или трахаю.
Сначала мне казалось, что Джозефин была предметом, к которому можно прикасаться только с крайней осторожностью. О существовании ее скелета нельзя было забыть ни на секунду — он прямо выпирал из-под кожи. Но она сама, как выяснилось, считала себя более стойкой и хотела от меня грубости.
— Не будь ты таким нежным, — потребовала она по ходу дела, — терпеть не могу нежности. Меня от нее тошнит. Я не для этого тебя сюда привела.
Я
Я с омерзением представил себе их медовый месяц. Может быть, из-за этого она так сильно разочаровалась?
Когда мы с Лили жили вместе, у меня время от времени возникало ощущение, что однажды ее отец проделал с ней нечто чудовищное, и именно поэтому Джозефин его бросила. Это бы объяснило отвращение, которое питала к нему Лили. Но теперь мне казалось, что это отвращение можно было объяснить как раз обратным — он вовсе не домогался ее и тем самым лишил ее явного, четкого, однозначного оправдания ее испорченности. (Я не сомневался, что Лили обвиняла отца в том, что он ее испортил, не важно, произошло это на самом деле или в ее фантазиях.)
Я занимался возмутительным вторжением в психологическую предысторию Лили. Все это напоминало инцест, половину привлекательности которого составляет наложенное на него обществом табу. Второй половиной, в моем случае, было здоровое стремление к извращению: я не хотел этого делать и поэтому делал. Извращенность выбора — торжество выбора над желанием: вот что я стремился здесь доказать.
Джозефин прошлась ногтями сверху вниз по моей спине.
Она была жива, ее дочь — мертва. Я начал выражать свою ненависть к ней и возмущение этим фактом в том, как я ее трахал. И похоже, ей такое выражение ненависти нравилось. Именно этого она хотела, на это намекала.
Мы больше не двигались в сладком единении: как в джазе, я намеренно сбивался с ритма, стараясь угадать, когда начнет сжиматься ее вагина, и разочаровывал ее, сдерживал ее слишком легкий и быстрый оргазм.
— Так-то лучше, — бормотала она. — Гораздо лучше.
Ненависть Джозефин к самой себе находила выражение в том, что мой член, которого она не желала, пробивался к ее бесплодной матке.
Мой лобок терся о ее лобок, постепенно увлажняясь. Чем легче мне становилось, тем яростнее я сопротивлялся этой легкости.
Линиями и изгибами тела совокупляющаяся Джозефин все больше напоминала мне Лили за тем же занятием. С закрытыми глазами эту иллюзию (а значит, и мою эрекцию) было поддерживать тяжелее, потому что старушечий запах Джозефин отбивал у меня всякое желание, и я начинал представлять себя Джеком-Потрошителем, насилующим хныкающую пенсионерку. Я старался не закрывать глаза и таращился на складку кожи в форме буквы Y между ее подмышкой и рукой. Этим она была больше всего похожа на Лили.
Когда мы с Лили занимались сексом, она предпочитала, чтобы я тянул ее за волосы, царапал, больно впивался ногтями в ягодицы, бил по лицу, щипал соски и занимался кровопусканием.
«Это помогает», — обычно объясняла она.
Джозефин вела себя точно так же, что меня вовсе не радовало.
Откуда только Лили всего этого набралась? Узнала еще девочкой, хрестоматийно заглянув в спальню матери, когда та с кем-нибудь совокуплялась? Если так, то с кем в этот момент была
Мы с Джозефин узнавали друг о друге настолько непристойные вещи, что, казалось, мы никогда больше не сможем общаться в нормальной обстановке. Встреча за обеденным столом вызвала бы у обоих тошноту. Случайная встреча на улице кончилась бы приливом крови к лицу и желанием немедленно остановить такси. Одно только воспоминание о том, чем мы с ней занимались, гарантировало нам рвоту и судорожные объятия с унитазом. Но все это было делом будущего, о котором мы упорно старались не думать.
Наши тела больно терлись друг о друга во всех точках соприкосновения. Лобковые волосы сдирали кожу подобно кухонным губкам из металлической проволоки.
Джозефин уже была готова к оргазму и выходу из него. Ей было достаточно повторения одних и тех же движений, снова и снова. А мне хотелось задолбать ее до смерти — обычного оргазма мне было мало.
Я вспомнил о Дороти, о том, что подо мной сейчас вполне могла бы быть и она. Но в нее я хотел послать пули, а не порции своей спермы. Требовались ускорение, твердость, масса, температура — все свойства пули, убивающие организм. Жаль, что мой член, при всем своем сходстве с пулей, мог обеспечить лишь жалкое подобие настоящего трахания, которое кое-кто скоро должен был получить.
Я считал свои движения: раз, два, три, четыре, пять, шесть. (В нас с Лили выпустили шесть пуль.)
К моему неудовольствию, Джозефин начала кончать на трех с половиной. Я же продолжал двигаться, непременно стараясь завершить каждую новую серию фрикций.
Затем я вынул из нее член, залез ей на грудь и стал дрочить, целясь в лицо. Пора было покончить со всеми этими присыпками и пудрами, заменив их жидкостью, самым натуральным кремом для лица, который способствует сохранению здорового цвета кожи; мне хотелось хоть отчасти вернуть ей утраченную молодость.
Но Джозефин поняла мои намерения по-своему (возможно, умышленно). Она не хотела пачкать лицо, поэтому взяла мой член в рот, обхватила яйца ладонью, и я кончил прямо ей в небо. Отвратительную устрицу моей спермы она проглотила без малейших колебаний. Какие бы планы она ни строила, что бы она там себе ни навыдумывала, какие бы сомнения ее ни терзали, роль должна была быть сыграна без помарок.
Я, со своей стороны, тут же откатился от нее подальше. Больше всего я боялся расслабиться, пригреться и принять произошедшее как зарождение каких-то отношений. Даже поднесенный ею стакан воды, выпей я его, стал бы жестом оцененного гостеприимства, намеком на мою признательность, на взаимность чувств. Я опрометью выскочил из постели и начал искать брюки.
— Что случилось? — спросила Джозефин, вытирая рот рукой, хотя этого можно было не делать: она знала, что проглотила все до капли.
Развратная поза, нагота, помятая постель придавали ей вид шлюхи; я же был ее клиентом, растратившим себя, смущенным, мечтавшим о бегстве назад, к своей стабильной жизни, обливавшимся потом, снедаемым чувством вины. Если бы у меня была с собой какая-нибудь приличная сумма, например сто фунтов, я бы, наверное, оставил их Джозефин на ночном столике, сунул бы под пурпурное основание фарфоровой лампы.