Эксгумация
Шрифт:
Я покачнулся, стараясь стоя попасть в трусы сначала одной, а потом другой ногой. Мне почему-то было противно куда-либо садиться или на что-либо опираться в ее спальне. Я хотел убраться оттуда, не навлекая на себя новых долгов, пусть даже незначительных.
— Ты куда? — спросила Джозефин. — Что-то не так?
— Мне нужно домой, — сказал я, а затем добавил невпопад: — Я скоро переезжаю в квартиру Лили.
Джозефин дотянулась до пачки сигарет с низким содержанием смол, лежавшей на столике.
— А ты не думаешь, что тебе там придется трудно? — сдержанно поинтересовалась она, все еще сохраняя посткоитальное дружелюбие.
— Трудности
Джозефин зажгла сигарету и откинулась на подушку.
— Я так и не поняла, что Лили в тебе нашла, — уж точно не сексом ты ее привлек.
В этот момент я как раз натягивал белую нательную футболку, поэтому не нашелся, чем ответить на оскорбление. Джозефин хитрила. Возможно, в этом и состояла причина, по которой она оказалась со мной в постели (или, правильнее сказать, затащила меня в постель), — она хотела получить власть надо мной, чтобы иметь возможность причинить мне еще более сильную боль. Как будто я испытал мало боли. Как будто я заслуживал новых страданий. Но если так, то все это было очень по-взрослому — секс с намерениями, не имеющий к сексу никакого отношения. (Какими по-детски наивными иногда бывают фильмы для взрослых.)
Тот факт, что я оставил себе квартиру Лили, явно значил для нее очень многое.
Внезапно наше усердно оберегаемое мягкорисующее восприятие отказало. Главный оператор разлюбил нашу кожу — вообще человеческую кожу. Все вырисовалось в самом откровенном и грубом виде: поры размером с дырки в грязном дуршлаге, волосы там, где их быть не должно, вежливо не замечавшиеся еще несколько минут назад складки жира, серебристые следы от растяжек на коже Джозефин.
Еще несколько нелепых прыжков и пошатываний, и я справился с носками и ботинками.
Джозефин спокойно наблюдала за мной с кровати, выпуская к потолку дым с пониженным содержанием смол.
С Джозефин я состязаться не мог: против меня было знание и ощущение уверенности, которое дает человеку осведомленность. Я вообразил себя страдающим от жажды ребенком, которому не спится, который отправился на кухню за стаканом воды и вдруг встретил там алкоголичку-гостью, оставшуюся ночевать по приглашению родителей и тайно отыскивающую кулинарный херес. С ней можно было немного пошептаться в темной кухне. Но когда она, спотыкаясь, уходила, — в ее дыхании был одновременно тяжелый запах, как при гриппе, и сладость капельки хереса, — каждое ее неловкое движение сводилось к идиоме, к особому языку, который, как она понимала, ребенку неведом, — это был язык стыда. Мне не было стыдно, и поэтому я не впал в особую степень взрослости; мои удовольствия еще не сопровождались болью, как у взрослых; мне еще предстояло пройти через деинтоксикацию после множества интоксикаций. Меня шумно посвятили в тайну стыда, и тот факт, что меня в него посвятили, лишний раз доказывал, как далек я был от подлинного опыта. Наверное, я мог бы убежать наверх со своим стаканом воды, оставляя за собой серебристые брызги на ковре в коридоре, и, наверное, лег бы спать взволнованным от приобщения к чужой лжи и не до конца понятого мной унижения. Но на следующее утро я бы проснулся все тем же не ведающим стыда ребенком.
— Я позвоню, — это были мои последние слова перед уходом.
— Да уж, сделай одолжение, — с иронией отреагировала Джозефин.
Я вышел из дома, даже не попросив ее вызвать для меня такси. В результате мне пришлось слоняться по Сент-Джонз-Вуд не меньше получаса, пока рядом со мной не остановилось черное такси с янтарным
Вскоре я понял, что за нами следовала машина, которую я сначала принял за нелегальное такси. Это был не «мондео», а «мерседес».
69
Дом Джозефин я покинул ближе к вечеру. Энн-Мари целый день провела в моей квартире. Я доверился ей. Я оставил спортивную сумку в платяном шкафу. В глубине души я немного опасался, что Энн-Мари заглянет в нее. Но еще больше я страшился возвращения домой. До сих пор мы занимались сексом каждый вечер. Сегодня она будет его ждать, но может не получить.
Я продолжал твердить себе, что на самом деле никому не изменял. Моя связь с Энн-Мари была условной: ничего не было решено, все сводилось к нашей доброй воле и общению. Что касается меня, то моя добрая воля по отношению к ней постепенно улетучивалась, а общение все более тяготило: я сейчас был просто не готов к настоящим отношениям. Черт возьми, я только начинал оправляться от смерти Лили и своей чуть было не состоявшейся кончины, одновременно на полной скорости двигаясь к смерти еще двух человек. Я не желал выдумывать никаких оправданий про необходимость восстановительной терапии: мне хотелось действовать открыто и прямо, а не юлить, не метаться из стороны в сторону.
На долю Энн-Мари неминуемо должна была прийтись часть боли и страданий, которые я сеял вокруг. Я ни о чем не собирался ей рассказывать, но если бы она что-то обнаружила, я бы не стал ничего отрицать. Я планировал убивать людей, и ни у кого не было права указывать мне, как себя вести; да, скорее всего я мог остаток своих дней провести в тюрьме; никто не смел запрещать мне максимум доступного секса. Наверное, мне даже стоило попросить таксиста отвезти меня в бордель.
— Извини, приятель, — сказал таксист, — но, по-моему, ты что-то темнишь.
Я подумал, что он каким-то чудом прочитал мои мысли.
— Просто мне кажется, — продолжал он, — что в машине позади нас едут твои друзья, — они следуют за нами с тех пор, как я тебя посадил. Мне не нравится, когда со мной играют в такие дурацкие игры.
Я обернулся. Это снова была знакомая парочка, альбинос и негр.
— Они мне не друзья, — сказал я.
— Мне остановиться? — спросил водитель.
— Нет, не останавливайтесь.
Машина следовала за нами прямо до Мортлейк. Когда я вышел, вышли и они; когда я подошел к двери, они ускорили шаг и догнали меня.
— Минуточку, — сказал альбинос.
— Только без глупостей, — сказал негр.
— Поедешь с нами.
— Немножко прокатимся.
Мне вдруг показалось, что у меня в кишках кто-то замешивает низкосортный цемент.
Хотя окна были зашторены, я успел заметить, что свет в комнатах включен. Играла музыка, это была звуковая дорожка к «Амадеусу». Энн-Мари была дома, всего в нескольких фугах от меня. Возможно, что она даже слышала мои шаги на дорожке к дому. Она могла выглянуть в окно или подойти к двери.
Я подумал, а может, закричать во весь голос и рвануть от них. Но они бы нагнали меня за секунду — раздраженные и более агрессивные.
Вместо этого я повернулся, убрал руки за спину и тихонько бросил ключи в направлении входной двери. (Я надеялся, что на следующее утро Энн-Мари их найдет и поймет, что со мной что-то случилось. Что-то нехорошее.) Еще я громко кашлянул — это, по моим расчетам, должно было заглушить звяканье от падения ключей на бетон.
Не получилось.
— Ой, — сказал альбинос.