Экспансия - 3

Семенов Юлиан

Секретарша принесла чай, повела своим гигантским носом над чашками, тряхнула черной челкой и отчеканила:

– Непередаваемый аромат: <липтон> всегда останется <липтоном>.

– Я полагаю, - сухо заметил адвокат, - вы приготовили три порции? Угощайтесь в приемной, фрекен Голман, я знаю, как вы неравнодушны к настоящему чаю.

– О, благодарю вас, господин доктор Мартенс, вы так добры...

Секретарша кивнула Кристе, не взглянув на нее (ненависть к красавицам в женщинах неистребима), и, ступая по-солдатски, вышла из кабинета; бедненькая, подумала Криста, как ужасно быть такой уродинкой; она обречена на одиночество; нет ничего горше, чем жить без любви; хотя можно придумать идола, по-моему, она уже придумала - влюблена в

своего шефа, у нее глаза п л ы в у т, когда она глядит на него.

– Чай действительно прекрасен, - сказала Криста, хотя <липтон> был почти без запаха, в Голливуде такой сорт даже не продавали, в основном чай поставлял Китай, феноменальный выбор, сортов тридцать, не меньше, да еще Латинская Америка; все-таки, когда всего слишком много - плохо; приходится долго думать, что купить, одно расстройство.

– Это подарок британского капитана... Случился несчастный случай, он сшиб велосипедиста, я принял на себя защиту, все уладил миром, ну и получил презент: картонную упаковку <липтона>, - пояснил адвокат Мартенс.

– Я начну диктовать те фамилии, которые мне известны?

– Вы все же решили начать это дело?

– Да.

– Хорошо, я готов записывать... Не угодно ли сначала выслушать мои условия?

– Я их принимаю заранее, вы же лучший адвокат города...

– Так говорят мои друзья. Если вы повстречаетесь с недругами, вам скажут, что я бессовестный эксплуататор человеческого горя, рвач и коллаборант...

– Но вы не коллаборировали с нацистами?
– Криста закурила мятую <Лаки страйк>, сразу же увидев постаревшее лицо Пола близко-близко, так близко, что сердце сжало тупой болью.

– Каждого, кто не сражался в партизанских соединениях, не эмигрировал в Лондон и не сидел в гестапо, поначалу называли коллаборантами, фрекен Кристиансен. Это бесчестно, а потому - глупо. Я продолжал мою практику при нацистах, это верно. Я не скрывал у себя британских коммандос, но я защищал, как мог, людей, арестованных гитлеровцами. В условиях нацизма понятие <защитник> было аморальным... Если человек арестован, значит, он виноват и подлежит расстрелу или медленному умиранию в концлагере. А я оперировал законом, нашим, норвежским законом... Слава богу, в архивах гестапо нашлась папка с записью моих телефонных разговоров, это спасло меня от позора, - за коллаборантами они не следили... Да, у меня в доме бывали чины оккупационной прокуратуры, я угощал их коньяком и кормил гусями, чтобы они заменили моим подзащитным гильотину каторгой, - хоть какая-то надежда выжить... Я хотел приносить реальную пользу моему несчастному народу, и я это делал... Мне больно обо всем этом говорить, но вы можете поднять газеты, - я обратился в суд против тех мерзавцев, которые меня шельмовали... В начале войны они сбежали в Англию, занимались там спекуляцией, за деньги выступали по радио, призывая к восстанию и саботажу, а я, оставшись на родине, защищал саботажников и спасал их от гибели... Я выиграл процесс, фрекен Кристиансен, в мою пользу свидетельствовали те, кого я спас... Кстати, клеветали на меня люди моей же гильдии, адвокаты, они потеряли позиции в правозащитных органах за время эмиграции, - вопрос денег и клиентуры, понятно и младенцу...

– В каких газетах был отчет о процессе?

– Во всех. Да, практически, во всех... Если хотите, я покажу вам. У меня это хранится, хотя, честно говоря, каждый раз начинается сердцебиение, когда пересматриваешь все это...

– Я была бы вам очень признательна, господин доктор Мартенс...

– Вы можете взять с собою копию, потом вернете.

– Спасибо... Перед тем, как я начну диктовать вам фамилии...

Адвокат мягко улыбнулся:

– Перед тем, как вы начнете диктовать фамилии, я все же обязан сказать свои условия... Возможно, вас не устроит мой тариф... Я д о р о г о й правозащитник... Словом, вы будете обязаны выплатить мне в случае успеха н а ш е г о дела - пятую часть той суммы, которую вам перечислят из Мюнхена.

Понятно, вы оплачиваете мои расходы по поездкам в американскую зону оккупации, перепечатку необходимых документов, телефонные переговоры и аренду транспорта. Полагаю, сумма может вылиться в три, а то и четыре тысячи долларов. Естественно, я не включаю сюда деньги, которые вам придется внести в суд, - если дело дойдет до процесса, - для вызова свидетелей, их размещения в отелях и питания, это еще две, три тысячи... Боюсь, что расходы съедят значительную часть тех денег, которые м ы выручим за ваш дом...

– У меня есть и яхта...

– Я понимаю. Но ведь вместо дома вам надо купить какую-то квартиру? Словом, я ознакомил вас с моими условиями. Они вполне корректны... Если бы дело не было связано с мщением нацистам, я бы запросил больше.

– Я согласна... То есть я позвоню вам вечером, когда прочитаю отчет о вашем процессе... Это будет окончательное согласие... Но я хочу, чтобы вы собрали материалы, уличающие не только Гаузнера, он, мне кажется, был из военной контрразведки, но и гестаповцев, начиная с группенфюрера Мюллера, он отдавал приказы на казнь.

– Как мне известно, он погиб при осаде Берлина.

– Он погиб, но его заместители остались. Словом, меня интересуют материалы о карательном аппарате Гитлера, - пусть это будет стоить не четыре тысячи, а восемь, я пойду на это.

– Муж - в случае нужды - сможет помочь вам?

– Он американец, а это - мое дело, господин доктор Мартенс, это норвежское дело...

– В таком случае, это дело не ваше, а н а ш е... Я тоже норвежец... Диктуйте, я весь внимание...

В редакции <Дагбладет> Кристину направили в отдел новостей; в большой комнате стояло восемь столов, по два телефона на каждом, в промежутке между ними - пишущие машинки, треск и крик: содом и гоморра, как можно работать в таких условиях?

– С кем я могу посоветоваться?
– спросила Криста высокого, худого, как жердь, парня в свитере с рваными локтями, что сидел за машинкой, но не печатал, а, тяжело затягиваясь, жевал сигарету, пуская к потолку упругую струю дыма; он не сразу выпускал табачный дым, сначала было чистое дыхание, и лишь потом появлялось голубое, быстро темневшее облачко; Криста представила, какие у него черные легкие; бедный парень, такой молодой, через год начнет кашлять, как старик; слава богу, Пол не вдыхает так глубоко, ему важно держать в руках сигарету, поэтому у него такие желтые пальцы.

– О чем вы хотите посоветоваться со мной?
– спросил парень, внезапно скосив на Кристу бархатные, с игрою, глаза, - конь на гаревой дорожке.

– О нацизме, - усмехнулась женщина.
– Компетентны?

– Нет, это не по моей части, - ответил журналист.
– Обратитесь к Нильсену, он дока.

– Где он?

– У нас он бывает редко, работает в кафе <Моряк>, на набережной, и живет там же, на втором этаже... Если хотите - могу проводить. Как у вас, кстати, вечер?

– Занят, - ответила Криста и вышла из редакции - давящей, но в то же время какой-то по-особому веселой, полной шального треска машинок, гомона голосов и пронзительных звонков десятка телефонов.

Нильсен оказался стариком с копной пегих - то ли седых, то ли выгоревших на солнце - волос, в легком свитере и американских джинсах; обут, тем не менее, был в модные мягкие туфли, они-то и рождали некоторое отчуждение между ним и посетителями кафе, которые и говорили-то вполголоса, стараясь не помешать асу журналистики, легендарному партизану и диверсанту, сидевшему здесь с раннего утра и до закрытия; отсюда - не убирая со стола рукописей - он уходил в редакцию и на радио, сюда возвращался на обед, поднимался к себе в мансарду, чтобы поспать среди дня (привычка с времен молодости, когда служил моряком на т о р г а ш а х); никто не смел подходить к его рабочему месту; хозяйка, фру Эва, была счастлива такому знаменитому завсегдатаю, деньги брала за месяц вперед, но сущую ерунду, реклама стоит дороже.