Экспансия - 3

Семенов Юлиан

И, не дослушав ответа пациента, вернул трубку Штирлицу, побледнев еще больше.

(Два дня Штирлиц - с утра и до ночи - ездил по городу, поставив перед собой две задачи: во-первых, найти квартиру в новом доме, еще не заселенном до конца, арендовать ее; во-вторых, найти такой дом, где у входа уже укреплена вывеска практикующего врача, который бы при этом еще окончательно не переехал в свой врачебный кабинет; телефон, который он назовет, не внесен еще в справочник, перепроверить нельзя, однако Росарио успокоит и то, что с ним говорил де Лижжо, да и вывеска медика у входа.)

Продиктовав адрес, Штирлиц резко поднялся и, молча пожав руку профессору,

бросился вниз, к машине.

...Привратник того дома, где Штирлиц арендовал квартиру, был, судя по всему, человеком пьющим; лицо его было отечным, под глазами висели желтовато-синие мешки, руки мелко дрожали, а на висках серебрились мелкие капельки пота.

Штирлиц о щ у т и л его, потому что в далеком двадцать втором году, после того, как он выкрал начальника белой контрразведки Гиацинтова, переправил его в партизанское соединение и там, в землянке, получив приказ Дзержинского вернуться во Владивосток, чтобы уйти с казачьими полками атамана Семенова в эмиграцию, ему пришлось неделю пить с редактором газеты Ванюшиным и начальником генерального штаба генералом Протасовым.

Владивосток тогда жил шальной жизнью, люди рвались на пароходы, чтобы спастись от большевиков, но в штабе еще шла размеренная жизнь, отдавались приказы, дотошно планировалось <сокрушительное поражение> войск Уборевича, однако вечером, часов в шесть, начиналась вакханалия: Протасов разливал спирт по г р а н е н ы ш а м, закусывал луковицей и тоненьким, словно папиросная бумага, куском сырокопченой колбасы, глаза б е с е н е л и; в семь приходилось повторять вместе с ним, - как человек пьющий, он зорко следил за тем, как ведут себя окружающие, трезвых не переносил <интеллигентишки>; в девять отправлялись в ресторан <Версаль>; тогда Исаев, уже не Владимиров, решил менять бокалы - д а в и т ь с я водой и пригублять водку; склонившись к нему, Протасов шепнул: <Максим Максимович, за столом не пьют лишь те, которые хотят вызнать; сейчас такая пора настала, что лазутчиков мы расстреливаем во дворе, без суда, включив мотор автомобиля, чтобы не пугать соседних обывателей>.

Штирлиц до сих пор помнил то страшное ощущение п о х м е л ь я, которое наступало утром; просыпался в темноте еще, часа в четыре; давило незнакомое ему ранее, тревожное чувство надвигающейся беды; обостренно воспринимался любой шорох; редактор Ванюшин, пригласивший тогда Штирлица жить в своем огромном трехкомнатном <люксе>, угадывал в темноте состояние своего любимца, заставлял похмелиться: <Ты рюмашку протолкни, Максим, сразу тепло ощутишь, пот в ы с е р е б р и т, - и спокойно уснешь>. Действительно, стало легче, бросило в пот, захотелось поговорить с Ванюшиным, сделать ему что-то доброе; несчастный, мятущийся человек, сколько таких на Руси?! Понимает, что не туда идет, не с теми, но как изменить это, как принять решение, не умеет, страшится, не может.

Штирлиц помнил и то страшное забытье, которое наступало, когда медленный, серый, осенний рассвет вползал в номер, словно ощупывая каждый предмет, будто слепец, попавший в незнакомую комнату. Сон был тревожным, еще более страшным пробуждение, голова звенела, сердце молотило тяжело, с замираниями; на третий день он мечтал уже только о том, чтобы настало утро и Протасов, достав факирским жестом из шкафа зеленый штоф, разлил по г р а н е н ы ш а м, а там и до обеда недолго, горячие щи с чесноком, смех генерала: <Да, остограмься, соколик, остограмься, полегчает!> Не оглянешься, как время ехать в <Версаль>; постепенно день стал разделяться на провалы, когда

надо было что-то делать, читать, пытаться писать, и минуты бездумного облегчения, которое несла с собою рюмка.

Ощущение силы - при полнейшем бессилии; постоянное желание что-то д е л а т ь, но делать ничего не можешь; паралич воли; необходимость сказать доброе тому, с кем пьешь, а оборачивается все оскорбительной ссорой; дерьмо прет наружу, дерьмо, бессилие и страх; все потаенное, гадкое становится зримым, заметным, неуправляемым...

Оказавшись в Шанхае, Штирлиц поселился в китайском доме, у И Лю; тех, с кем проводил последние дни в России, не видел; с утра и до вечера пил чай; через месяц пришел в себя; о том времени, когда з а п о й н и ч а л, не мог вспоминать без содрогания, потому что в мельчайших подробностях помнил тот ежеминутный отчаянный, беспросветный ужас, который владел им, если не мог выцедить стаканчика, - спаси, господь, сохрани и помилуй от этого...

– Слушайте, - обратился Штирлиц к привратнику, - сейчас ко мне должна приехать приятельница, а у меня даже кофе нет, не могли бы вы махнуть в какой ресторан, такси я, конечно, оплачу, и привезти мне через часок все то, что я вам сейчас запишу...

– Но я не могу оставить свое место, сеньор... Вдруг заглянет хозяин? Он очень строгий... Справедливо-строгий человек.

– Давайте вашу фуражку, я буду вызывать лифт жильцам, - Штирлиц улыбнулся.
– А хозяину скажу правду... Мы с ним друзья, вы же знаете...

– Но...

– Держите, - Штирлиц достал из кармана деньги, - на оставшиеся купите себе фляжку, мне привезете кофе в зернах, хамон, сыр, тройку пирожных, шампанского и шоколад.

– Как-то я все же побаиваюсь, сеньор...

Штирлиц посмотрел на часы; прошло двадцать пять минут, вот-вот приедет Росарио; если приедет, поправил он себя. Кто-то из режиссеров (господи, когда ж это было?! Году в тридцать пятом, кажется? Тогда еще в Баварии некоторые фирмы сохранили самостоятельность, экранизировали классику или делали крутые детективы, стараясь сохранить у зрителей чувство достоинства и умение отстаивать собственную точку зрения на то или иное преступление), когда Штирлиц предложил тост за успех нового фильма, в ужасе вскочил с кресла: <Никогда, нигде, ни в коем случае не пейте за будущий успех, - картина неминуемо провалится!>

– Но вы же знаете, что я ваш жилец, дружище, - растягивая слова, сказал Штирлиц (самое страшное - показать тому, кого о чем-то просишь, нервозность или торопливость; это, как зараза, передается немедленно; не зря же говорят, что шизофрения заразна; интересно, мог ли Гитлер - с помощью радио, газет и фильмов - заразить нацию? Почему нет?).
– Нам с вами еще жить и жить, а вы не хотите помочь мне в сущем пустяке. Всю ответственность я беру на себя.

– А можно вызвать такси?

– Конечно... Только придется дольше ждать... Лучше прогуляйтесь, за углом, на стоянке, полно машин, три минуты хода...

– Но как вы будете сидеть в форменной фуражке, сеньор? На вас рабочий костюм... Я, конечно, понимаю, у богатых свои заботы, они не обращают внимания на одежду, говорят, сеньор Рокфеллер отдает в починку свои полуботинки, а мы-то убеждены, что он каждый день надевает новые...

– Да, с ним такое бывает, - кивнул Штирлиц.
– Доктор Пла сегодня не приезжал?

– А он и сейчас тут... Сказал, что останется ночевать, с утра придут мастера монтировать для него новую проводку, врачи теперь не могут без мощного электричества...