Экспансия - 3

Семенов Юлиан

На суде Чирчелла молчал; молчал и глава чикагской мафии Нитти; его место занял другой телохранитель Капоне - маленький, неповоротливый Энтони Аккардо; он включился в борьбу за судьбу друзей, которые были осуждены, несмотря на то, что молчали все, как один...

Первую тайную встречу, которую он провел, была с О'Дуайером; тот заверил Аккардо, что все гангстеры будут отпущены...

Тогда, в сорок втором году, Донован долго изучал дело О'Дуайера, потом, наконец, принял решение:

– Поскольку мафия в Сицилии является самой серьезной силой, поскольку Муссолини обещал ее искоренить, я пойду на риск и передам наши связи О'Дуайеру, в конце концов он протестант, северянин, обдумывает свои решения, и уж если мы отправляем в тыл фашистам Лаки Луччиано,

пусть один сукин сын поддерживает контакт с другим, на этом этапе они служат нашему делу...

...Джон Кэйри, брат Эстел, женщины, с которой сняли скальп, работал в школе, преподавал историю в младших классах, жил в Бронксе, самом дешевом районе города.

Роумэн подошел к нему во время перемены; вокруг с визгом носились дети: почему они так истошно визжат, неужели и я был таким же; попросил выкроить часок для разговора: <Я Пол Роумэн, работал в разведке, воевал в Германии, был в нацистском концлагере, речь идет о сотне-другой гитлеровцев, которые живут припеваючи, мне это отвратительно, надеюсь на вашу помощь>.

– Давайте через два часа, - ответил Кэйри, поглядывая на своих питомцев влюбленными глазами.
– Я отпущу оболтусов, и мы посидим в <Джиппсе>, это бар за углом, ждите меня там, о'кей?

Роумэн решил не искушать судьбу, всякая прогулка - в его положении ч р е в а т а, наверняка его ищут; они могут меня найти сразу же, если повторят ужас с мальчишками, подумал он, но они пойдут на это в экстремальной ситуации, сейчас еще рано; что ж, посмотрим, кто обгонит время. Если Спарк точно сыграет истерику после моего исчезновения, если Рабинович привезет к нему врачей с добрыми глазами наемных убийц, - все психиатры такие, они ж лишены реальной власти над больными, в отличие от хирурга, дантиста или педиатра, поэтому им приходится ставить на д о б р у ю, неотвратимую жестокость, - если они предпишут ему поменять климат и он спросит про Кубу, все пойдет как надо... Ой ли, спросил он себя. Не смей сомневаться, не смей! Ты делаешь чистое дело, и ты победишь. Рушатся те, которые ставят на грязь и зло. А на что ставят те, кто пришел с Трумэном? На что ставит эта сволочь Стриплинг из антиамериканской комиссии? На что ставит Макайр? На святые догмы справедливости? Ничему так не мешают, как добру. Зло идет по трупам. Оно не отягощает себя раздумьями о морали и принципах. Оно подчиняет себе и мораль, использует всуе слово божье, кричит о патриотизме и нации, зовет к порядку и справедливости, обращаясь к темноте среднего уровня, к обывателям, к тем, кто не умеет мыслить, но привык идти за большинством... Ох, не думай об этом, попросил он себя, не к добру это! Тогда уж лучше кончить все это дело, подписав перемирие с самим собою; дождемся иных времен, а они настанут, страна не может долго жить в изоляции, а мы катимся в изоляцию, мир начнет брезговать Маккарти... А кто тебе сказал, что изоляция не есть смысл того, чему служат все эти антиамериканские комиссии? Им всего удобнее удерживаться на плаву, когда границы тверды и непроходимы, когда все думают, как один, когда каждому ясно, что все неурядицы в стране происходят из-за красных, от кого же еще?! Вот покончим с ними, тогда все и образуется, но покончить с ними не просто, нужны годы, вот тебе и вексель на время - самый дорогой, единственный, по которому не надо платить проценты...

Какая мне разница, коммунист Лоусон или мусульманин? Мне важно только то, что он пишет для кино. Я не пойду смотреть фильм, напичканный коммунистической пропагандой, это не по мне, но ведь Хемингуэй воевал вместе с коммунистами в Испании, что ж мне - не читать книг Эрни?! Американцы сами умеют решать, что им нравится, а что нет. Свобода приучает к самостоятельности мысли; когда творчество человека запрещают только потому, что ему симпатичен Маркс, который мне совершенно несимпатичен, тогда начинается тихий террор, и еще надо решить, какой страшнее...

– Хай, Роумэн, - Джон Кэйри сел напротив, - я освободился чуть пораньше... Что будете пить?

– Я угощаю.

– Тогда стакан апельсинового сока.

–

Что, не пьете?

Кэйри улыбнулся:

– А что делают с соком? Едят?

– Смешно, - Роумэн достал свои <Лаки страйк>, размял сигарету, сунул ее в рот, закурил.
– Тогда я тоже пожую сок... В зависимости от исхода нашего разговора у меня может быть довольно хлопотный день, да и ночь тоже...

– Спрашивайте - просто сказал Кэйри.
– Я отвечу, если сочту ваши вопросы заслуживающими интереса.

– Где вы кончили войну?

– В Зальцбурге.

– Не приходилось освобождать концентрационные лагеря?

– Моя часть ворвалась в Дахау.

– Тогда мне легче говорить с вами... Я - Пол...

– А я Джон.

– Очень приятно, Джон... До недавнего времени я работал в разведке... У Донована... Слыхали про ОСС?

– Я очень уважал ваших ребят... Почему, кстати, вас разогнали?

– Потому что Донован собрал нас для борьбы против наци... А сейчас главным врагом Америки стали красные... А мы с ними порою контактировали, особенно в Тегеране, да и накануне вторжения на Сицилию тоже... И перед Нормандией... Мы не нужны нынешней администрации... Не все, конечно... В основном те, которые имеют хорошую память и верны основополагающим принципам нашей конституции... Словом, когда я узнал, что новые люди в разведке начали использовать нацистов, попросту говоря, привлекать их к работе, и не только в качестве платных агентов, но и как планировщиков операций против русских, а началось это уже в сорок пятом, осенью, когда слушались дела гитлеровцев в Нюрнберге, я очень рассердился...

– Я бы на вашем месте тоже рассердился.

– Спасибо... Словом, меня выгнали... Но и это полбеды... Я устроился на хорошую работу, двадцать тысяч баков в год, вполне прилично, согласитесь...

– Соглашусь, - улыбнулся Джон Кэйри; улыбка у него была медленная, какая-то нерешительная, но добрая.

– Меня ударили с другой стороны, Джон. Меня заставили замолчать, хотя я имею что сказать американцам: мафия похитила детей моего друга...

Зря я сказал <мафия>, сразу же подумал Роумэн, заметив, как скорбные морщины возле рта сделали лицо Кэйри старым и настороженным. А что мне делать, спросил он себя. У меня нет времени на то, чтобы разводить комбинацию, или - или...

– Вы обратились ко мне из-за сестры?
– спросил Кэйри.
– Из-за несчастной Эстел?

– Да. И я поясню, почему я это сделал... Во-первых, я обещаю не упоминать ваше имя - ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах, даже под страхом смерти... Во-вторых, я обещаю не использовать вашу информацию против людей мафии... Но мне надо к ним подступиться, а для этого я должен з н а т ь. Меня интересует О'Дуайер...

– Вильям О'Дуайер?
– уточнил Джон Кэйри.
– Наш губернатор?

– Именно так, губернатор Нью-Йорка О'Дуайер... Но я знаю его как бригадного генерала, я передавал ему имена наших людей в Сицилии, когда он отправлялся туда с десантом... Он, кстати, храбро воевал, надо отдать ему должное... Теперь я хочу узнать все о его втором лице...

– Вам надоело жить?
– спросил Кэйри.

– Наоборот. Я люблю самую прекрасную женщину на земле. И поэтому я хочу, чтобы она не знала горя... Я предложу генералу бизнес: баш на баш. Но для этого я должен знать то, чего не знает пресса. Я должен знать п о д р о б н о с т и, Джон. Генералы очень не любят подробностей, которые могут бросить тень на их репутацию. Они порою становятся сговорчивыми...

– Вы убеждены, что в этом кабачке нет людей, которые смотрят за вами?

– Я профессионал, Джон. И, повторяю, я очень люблю жизнь.

Кэйри допил свой сок, вытер рот ладонью; совсем как мальчишка, наверное, пьет молоко вместе с ними на большой перемене; покачал головой:

– А почему я должен вам верить?

– Как раз наоборот, - согласился Роумэн.
– Вы должны мне не верить. Я понимаю вас, Джон... Знаете, как пытали нацисты?

– По-разному...

– Пошли в сортир, я покажу, как они это делали...