Экспедиция
Шрифт:
Катеринка не привыкла делиться эмоциями и говорить о чувствах, и сейчас испытывала раздражение, которое старалась не показать. Кэли с Леоной, обладающие нечеловеческой интуицией (их мозг улавливал эмоциональную ауру собеседника), поняли, что пора прекратить разговор.
Они топтались на пороге и медлили. Катеринка шестым чувством поняла, что им не хочется уходить, и сказано ещё не всё.
— Посидите ещё. Расскажите о чём-нибудь. А то всё спрашиваете, а сами ни о чём не рассказываете…
— Катеринка! Ты отличная девчонка. Настоящая. Не притворяешься и не лжёшь.
Катеринка энергично закивала, готовая исполнить любую просьбу, только бы она была последней, и Кэли с Леоной ушли, оставили её в покое. Ей надо подумать… Она опять что-то сделала не так. Вела себя неправильно — и с Лехом, и с Берни, и с Юозасом, которые добивались её любви… или домогались? Мама права, всё у неё не так как у людей… Вот и с любовью — не так…
Последняя мысль прозвучала вслух. Кэли с Леоной не удивились: если они могли чувствовать состояние собеседника, то почему не могла Катеринка?
— Вот ты говорила, что любишь Леха (Катеринка протестующее замотала головой). То есть, любила (Катеринка открыла рот, собираясь возразить). То есть, это он тебя любил. (Катеринка горестно кивнула, соглашаясь).
— Попробуй объяснить, что ты к нему чувствовала. Ты и сейчас чувствуешь. Я же вижу!
Леона ошибалась. Крутящиеся внутри водоворотом, стреляющие горячими искрами чувства, которые Леона ощущала как энергетические лучи («И не жаль ей энергию отдавать? Это расфокусирует внимание и ослабляет концентрацию, я бы поставила блок, а она почему-то не ставит…») — мысли Катерины были отнюдь не о Лехе.
Как ты это делаешь?
— Попробуй объяснить словами. — Леона взяла её за руку. — У тебя пульс участился. И дыхание. Ты сейчас другая, другой человек. Как ты это делаешь?
— Я ничего не делаю, — растерялась Катеринка, не ожидавшая такого натиска.
Моментально уловив её раздражение, Кэли перехватила инициативу:
— У тебя уши розовые, это от смущения, да? Что тебя смутило? Ты красивая. Ты видела, как на тебя смотрят?
— Смотрят, потому что злятся. Они все на меня злятся. Придумывают всякие пакости, чтобы мне досадить. А я… — Катеринка всхлипнула и замолчала.
— А ты? Что ты чувствуешь к ним? Расскажи! — попросила Кэли, и что-то в её голосе заставило Катеринку поверить, что это не издёвка. Кэли говорила всерьёз.
— Расскажи, как это — любить? Ну что тебе стоит! Никто не узнает, только Леона и я, и больше никто.
— Разве ты никогда не влюблялась?
— Никогда, — подтвердила Кэли. — И Леона никогда. Мы чувствуем дружелюбие. Это когда тебе с человеком комфортно и у вас с ним общие задачи, общая работа и конечная цель. Если эти факторы отсутствуют — отношение будет нейтральным. Вот ты обиделась на весь свет, а за что? Нет, ты скажи, за что? Тебе никто ничего не сделал. Так почему ты обиделась?
Никто ничего. Это и обижало. Неужели они не понимают? И как им это объяснить?
Катеринка обвела глазами каюту. Посмотрела под ноги. Разгладила на скатерти невидимую складку. Вздохнула. И наконец заговорила.
— Ну я не знаю… Просто когда он рядом, я ни на кого не могу
Кэли посмотрела на её лицо. Милое, нежное, с мелкими белыми зубками, вовсе не кроличьими. А глаза потерянные, словно в чём-то виноватые. В чём? У них с Леоной не было матери и им никто такого не говорил про зубы. Зубы как зубы, как у всех. Резцы клыки, между клыками и молярами — малые коренные, затем идут моляры, отвечающие за пережевывание пищи. Это их основная функция, невыполняемая остальной частью челюсти. У кроликов строение челюстей совершенно иное. Зубы у них не имеют настоящего корня, поэтому растут всю жизнь. Резцы расположены спереди и сзади, а коренные зубы называют щёчными. Как у всех растительноядных, у кроликов отсутствуют клыки. Вместо них между резцами и премоляром есть пустое беззубое пространство, так называемая диастема.
Кэли не могла понять, при чём тут кролики. Может, они их дома держали, декоративных? От Катеринки волнами исходило недовольство, и расспрашивать о кроликах Кэли не стала.
Биолюди, в отличие от Катеринки, росли уверенными в своих возможностях и силах. Они учились, и с каждым прожитым днём возможности раздвигались, а силы росли. В них с Леоной верили, на них надеялись, ими гордились. Перед глазами птичьей стаей пронеслась череда лиц, рук, голосов… Лица были неизменно приветливыми, руки заботливыми, а голоса доброжелательными. Их научили всему. А любить не научили, такой вот педагогический промах.
— А почему на мужчин неприлично смотреть?
— Ну… Они могут неправильно понять.
— Неправильно это как? Не поймут, что ты к ним испытываешь дружелюбие?
— Ты совсем, что ли? При чём тут дружелюбие? — возмутилась Катеринка.
— Это не я совсем. Это ты, — вернула подачу Леона. Она улыбалась, и у Катеринки, которая вспыхивала как порох при любом посягательстве на её «Я-пространство», не получилось рассердиться. Вместо этого она попробовала объяснить.
— Ну… Если всё время смотреть, он догадается.
— О чём?
— Ну… О том, что я к нему чувствую.
— А что ты к нему чувствуешь?
— Не знаю. Я не знаю! Хочу, чтобы он был со мной. Всегда. Со мной, и больше ни с кем, понимаешь?
— Он тебе нравится? — спросила Кэли, имея в виду Леха Золтовски.
— Ну… Можно и так сказать, — призналась Катеринка. И вспомнила, как, выпроводив Юозаса с его грызунами, Андрей остался её утешать. Гладил по волосам и рассказывал, как учился, с кем дружил, как тосковал по дому и по родителям, а когда они приезжали, хорохорился и выделывался, стесняясь признаться в чувствах, которые считал слабостью. Это его «выделывался» напомнило Катеринке её собственно детство, когда она вот так же притворялась весёлой и беспечной. О таких вещах рассказывают, когда доверяют, а Андрей ей доверял. Иначе не признался бы, как плакал по ночам в интернатской спальне, вцепившись зубами в одеяло, чтобы никто не услышал.