Экспедиция
Шрифт:
У Нэнси Одли опускались руки. Она вспоминала жадный маленький ротик, в котором как в жерле вулкана исчезала еда: Мэри любила покушать и в свои четырнадцать лет была пухленькой. Отец дразнил её булочкой, Мэри сердилась и обещала сесть на диету, отец смеялся… Он знал маленькую обжорку слишком хорошо. И вот теперь, без всякой диеты, Мэри превратилась в свою тень.
Джимми присел на край качалки и сразу почувствовал — то чужеродное, что убивало Мэри.
— Вот здесь, да? — он прикоснулся легко, но девочка вздрогнула от боли.
— Подожди, потерпи меня, совсем немного! Я знаю, что тебе неприятен мой
Мэри слабо кивнула.
Его рука была тёплой и словно вытягивала боль. Он что-то говорил на незнакомом языке, этот мальчишка с кожей цвета молочного шоколада. А глаза у него бездонные, как водоворот. Мэри исчезнет в этом водовороте, и исчезнет боль.
Через полчаса Нэнси нашла дочь спящей. Мальчишки нигде не было, земляника осталась нетронутой, хворост из плетёнки исчез. Нэнси улыбнулась: всё-таки её хворост лучший в Айове. Потеплее укрыла дочь пледом и ушла в дом.
Джимми приходил каждый день. Нэнси не препятствовала этим визитам: мальчик хорошо воспитан и нет ничего плохого, если он посидит немного с Мэри. Джимми вёл себя тихо и скармливал Мэри хворост, который она ела, заразившись его аппетитом. Откуда ей было знать, что Кендаллы не давали сыну сладкого, чтобы не сформировать у ребёнка пищевую зависимость, и даже кофе Джимми пил без сахара. Миссис Кендал сильно удивилась бы, если бы увидела, как её сын за обе щеки уплетает хворост, пальцами запихивая его в рот, чтобы больше поместилось.
Плетёнку с хворостом миссис Одли выставляла на столик каждый день и, прячась за кустами, наблюдала, как её опустошают две детские руки: одна худая и тонкая до прозрачности, другая, цвета кофе с молоком, мускулистая и крепкая. Миссис Одли решила, что Джимми ходит к ним из-за еды, и жалела его, воображая, что семья мальчика не имеет возможности нормально питаться. Но Мэри ела вместе с ним, у неё появился аппетит, и ради дочери миссис Одли готова была кормить Джимми чёрной икрой и медальонами из молодых бычков.
Джимми съедал хворост и уходил. После его ухода Мэри оживала и слабым голосом просила принести ей что-нибудь поесть. Мистер Одли счастливо улыбался, глядя как ест его дочь — с нетерпеливой жадностью запихивая в рот мясо, заедая его зеленью и поглядывая на ореховый пирог, дожидавшийся своей очереди.
Через месяц опухоль превратилась в маленький комочек, а Мэри встала на ноги заявила родителям, что в школе ей придётся догонять одноклассников и много заниматься, и не хотела даже слышать о домашнем обучении. Уступая просьбе дочери, мистер Одли отвёз её в класс. Дети поздравляли её с выздоровлением, и только Джимми знал, что до выздоровления ещё далеко. К Мэри он не подходил, помня о том, что Одли никогда не приглашали его в свой дом, хотя и не прогоняли.
Мэри подошла к нему сама. Ей показалось странным, что вместо привычного светло-шоколадного тёплого оттенка лицо Джимми было серовато-бледным. Он спасал её от недуга, борясь с болезнью вместо неё, как учили его люди имо. Силы были неравными, и мальчик ощутимо сдал.
— Не смотри на меня так. Вот вылечу тебя и поправлюсь, так всегда бывает, когда…
Мэри обняла его и поцеловала, на глазах у всего класса. Джимми стал героем дня, «заарканив» самую красивую девочку школы.
С того дня Джимми лечил Мэри у себя
Он же ему запретил! Не хотел, чтобы его мальчик исцелял других, отдавая собственную жизнь — секунды, минуты, часы… незаметно… невозвратно!
— Джимми, мальчик мой! Зачем?! Я ведь тебя предупреждал… Джимми…
В смерти отца Кендал винил себя. Он поступил в медицинскую академию, хотя в душе смеялся над тем, что в академии называли знаниями. Кендал-младший признавал только одно Знание. Ритуалы вуду.
Джеймс рассказывал Петюне о Мэри, чувствуя неимоверное облегчение. И просил прощения — у Кендала-старшего, который — Джимми знал точно — смотрел на него с небес и прощал. Отец его простил. Только самого себя простить невозможно.
— Почему невозможно? Очень даже можно! — авторитетно заявил Петюня, облизывая пальцы. — Пошли окунёмся, здесь солнце шпарит как на юге. Вот кто бы подумал, что на дальнике ЭУ мы с тобой будем плескаться в бассейне и кушать пироженки… за сто восемь триллионов километров от Земли.
— Три с половиной парсека. Не так уж далеко.
— Если будешь летать на дальниках, налетаешь все триста. С половиной. И проживёшь намного дольше земной жизни. У нас тут пять месяцев не прошло, а на Земле новый год пять раз встретили. И тортик кушали пять раз, до отвала. А тут каждое пирожное достаётся потом и кровью. Нет, ты посчитай, сколько лет ты сэкономил за четыре месяца! А нам ещё обратно лететь. Так что наверстаешь. И тебя, молодого и красивого, встретит твоя Мэри.
Джеймс покачал головой.
— Не встретит. Мы помолвлены были, а свадьбу её родители разрешили через полгода, когда ей исполнится шестнадцать. Летом. А лето не наступило. Ни для неё, ни для меня.
Петюня молчал, не спрашивал, и Джеймс был благодарен ему за это молчание. Мэри погибла, возвращаясь с родителями с греческого Родоса. Самолёт упал в океан. Зря она полетела с родителями, полетела бы с ним, разбились бы оба, так было бы лучше.
Часть 13. Менуэт Боккерини
Дураки
Не повезло, подумал Андрей. Звездолёт был безнадёжно мёртв, его обитатели давно стали прахом, а панели управления рассыпались в пыль. Только где они, обитатели? И панели где? Или их нет, а звездолётом хозяева управляли «с земли»? А они-то, дураки, весь день ищут… чёрную кошку в чёрной комнате, на каждом повороте дыхание сбивается, у защитников пальцы на лазертагах побелели… Андрей вспомнил, как Риото полез за чем-то в карман и уронил парализатор, и всех «парализовало» от страха. А он выключенный был, кто ж парализатор включённым в кармане носит? Кому рассказать — не поверят. Всё-таки они дураки. Дураки с классом «А», хохотнул Андрей.