Эксперт № 03 (2014)
Шрифт:
— Имелось в виду Учредительное собрание, разогнанное потом большевиками?
— Да, на нем представители всего народа должны были либо выразить доверие самодержавной власти, никуда юридически не исчезавшей, либо сформировать новые принципы государственного устройства. Михаил Александрович знал, что его императорский титул будет что-то значить только в том случае, если он примет его от народа, а не от нелегитимного Временного правительства. Кстати, прекрасно понимая опасность своего положения, Михаил категорически отказался покинуть Россию и был убит за месяц до расстрела Николая Второго.
— Значит, свою легитимность Романовы связывали с народом?
— Да, и не только потому, что эта династия пришла к власти именно через народное избрание. Она была и выдвинута простыми
— А в чем заключалась «правда Божия»?
— В том, чтобы спасти православную веру. Владислав не выполнил главного условия — не принял православия. Если бы он принял православие, возможно, в Московии появилась бы польская династия. Но польский король Сигизмунд, ревностный католик, и слышать не хотел о перемене веры своим сыном. И тогда патриарх Гермоген обратился к народу с призывом спасать веру, а Кузьма Минин, выступая перед народом, прямо сказал: если мы хотим спасти веру, надо спасать Московское государство. Такая была идейная конструкция: сначала вера, а уже потом царь и отечество. И в рамках этой конструкции вырастает династия Романовых: по сути дела, народ вынуждает их взять власть, чтобы сохранить веру, и сплачивается вокруг них, как дети вокруг отца.
— Получилась «народная православная монархия»?
— Это византийский тип государственной власти, когда легитимность монарха основана на воле народа, а не на праве меча или наследства, как это было в европейских монархиях или на Руси при Рюриковичах. «Глас народа» понимается здесь как «глас Божий». Кстати, когда создавалось ополчение, инициатива шла от городских советов в Ярославле, Нижнем Новгороде, Казани, Астрахани и других городах. У истоков народного движения стояли так называемые черные сотни, объединявшие наиболее активную часть горожан — ремесленников; не посадские, не белые, состоявшие на государевой службе и потому не платившие налогов, а податные, черные горожане создают ополчение и финансируют его, закупая оружие, продовольствие, выплачивая регулярное жалованье. В Нижнем Новгороде городское собрание решило, что каждый должен пожертвовать третьей частью имущества, а у несогласных средства изымались силой. Как говорится, демократия так демократия. Что это, как не рождение народовластия, причем не сословного, как в то время на Западе, а самого широкого, «низового»?
— Но от этой византийской системы остались одни воспоминания при переходе к абсолютизму в восемнадцатом веке?
— Динамика была любопытная. В семнадцатом веке еще сохраняется определенное единство монарха и народа, символом чего служат Земские соборы. Кстати, на таком соборе был избран царем и маленький Петр Алексеевич. Но сам Петр Первый соборов уже не созывал. Правда, Екатерина Вторая пыталась воссоздать некое подобие Земского собора, но бунт Пугачева напугал ее, и абсолютизм еще больше укрепился. Потом начались революции в Европе, приводившие к социальным потрясениям и ослаблению государств, и это заставляло российских императоров крайне настороженно относиться к любым идеям народного представительства. Александр Второй дальше других пошел по пути либерализации общественных отношений — и именно он был убит террористами-народовольцами, при явном сочувствии интеллигенции. После этого его сын Александр Третий в очередной раз «закрутил гайки».
Впрочем, культурный код православной цивилизации, согласно которому народ служит знати, знать служит государю, а государь служит Богу, сохранялся и в восемнадцатом, и в девятнадцатом веке. Это была весьма стабильная система вертикальной консолидации, о чем свидетельствуют, в частности, размеры репрессивного аппарата и количество смертных казней. Численность полиции в конце правления Николая Второго составляла 114 тысяч человек, в семь раз меньше, чем в нынешней России. За триста лет правления Романовых, даже с учетом жестокой эпохи Петра Первого, за все виды преступлений было казнено, по моим подсчетам, порядка 15 тысяч человек. В 1917 году на волне революционной эйфории
Принуждение к модернизация и экспансии
— На выставке экскурсовод объяснял, что у реформ Петра Первого не было альтернативы. То есть вы придерживаетесь традиционной версии, что насилие, которое он совершил над страной, тот же абсолютизм, продиктовано объективными причинами?
— Тут есть и субъективные причины, связанные с личностью Петра, которого с детства поставили «вне системы», потому что Софья хотела сделать брата чужим для московских элит и потворствовала его похождениям в Немецкой слободе. Но авторитет царя в России оказался настолько силен, что это не Петра отторгла традиционная среда, а сама среда изменилась под его влиянием. Сила Петра оказалась в том, что при всех своих, мягко говоря, странностях он сумел снискать любовь простого мужика, солдата. Царь был строг, иногда свиреп, но справедлив и деятелен. Все видели его личную жертвенность, его неподдельную любовь к России. Иностранцы с удивлением писали, что императора ненавидят все: аристократия, церковники, старообрядцы, но солдаты его обожают и готовы за него умереть. Этого оказалось достаточно, чтобы Россия преобразилась и стала великой мировой державой.
Что же касается объективных причин, то, если мы посмотрим на восемнадцатый век, увидим, что абсолютные монархии выстраиваются повсеместно. А те страны, где этого не произошло, либо сошли со сцены, как Польша, либо стали второстепенными. Этот процесс напрямую связан с появлением нового типа армии — постоянной и дешевой, основанной на рекрутских наборах. Теперь монарх мог непосредственно опереться на войско, собранное из простолюдинов, не церемонясь ни с аристократией, ни с «третьим сословием». Восток прошел мимо этого, и в результате такие некогда могучие державы, как Турция, Иран, Индия и Китай, оказались вытеснены на периферию, превратившись в полуколонии и даже колонии. Это же грозило и России, но Петр, используя абсолютную власть, сумел в короткие сроки провести военную и технологическую модернизацию России, на долгие годы обеспечив ей место на авансцене мировой политики.
— Но ведь эта модернизация была вымученной, все делалось из-под государевой палки, а экономические механизмы так и не заработали?
— Они не заработали нигде. Даже в Великобритании модернизация не проходила по чисто экономическому сценарию, везде действовали политические механизмы. Россия же очень серьезно рванула вперед. Если к концу петровского правления в России было около 230 заводов и мануфактур, то к концу восемнадцатого века их было в десять раз больше; мы выходили на уровень крупнейших промышленных держав, но потом прозевали промышленный переворот и лишь с конца девятнадцатого века вновь стали догонять Европу и Америку. Странам с патриархальными ценностями непросто угнаться за технологическими революциями, поскольку они сопряжены с разрушением традиционных социальных отношений и оправданны только в условиях жесточайшей конкуренции. Развитие технологий происходит прежде всего там, где обездоленные люди готовы работать за гроши и где есть те, кто ради прибыли готов пойти на любой риск.
— То есть для модернизации Россия была слишком богата?
— Правильнее говорить не о богатстве, а о достатке: при почти полном отсутствии денег средний русский крестьянин не ощущал слишком острой нужды — за исключением, разумеется, голодных лет. Кроме того, у нас не было возможности монетизировать выгоду от внедрения новых технологий. Екатерина Вторая прекрасно знала про паровые машины; она наградила уральского умельца Ползунова, чей паровой двигатель был и мощнее, и совершеннее английских и шведских образцов. Машина Ползунова успешно работала на Тагильском заводе, но те же самые операции, делавшиеся вручную, были дешевле. Кроме того, внедрение машин приводит к увольнению людей. Когда паровоз Черепановых стал возить руду, работы лишились сотни человек, которым нечем стало кормить семьи. И если англичанин, имевший выход на гигантский международный рынок, мог закрыть глаза на социальные издержки и за счет прибылей частично их компенсировать, то в России внятных аргументов для внедрения новшеств не существовало. Поэтому промышленный переворот был реализован в девятнадцатом веке теми же самыми государственными методами.