Экспонат руками не трогать
Шрифт:
– Погодите, я зараз… тут мужик во втором купе, – ответила Оксана.
Каблуки затопали по ковровой дорожке, проводница забарабанила в дверь соседнего купе:
– Гражданин! А гражданин, срочно помощь нужна. Человеку плохо.
Снова топот и отчаянный стук в дверь.
– Мужчина, выйдите, пожалуйста. Надо помочь донести носилки! – повторил просьбу проводницы ее нервный спутник.
– Эх, да что ж санитар-то такой пьяный?
Катя вскочила с диванной полки, включила ночник, прислушалась. «Надо помочь», – решила она, снимая с вешалки пальто и приоткрывая дверь купе.
– В чем, собственно, дело? С какой стати? – к двум предыдущим голосам присоединился третий. Говоривший был явно
Катя высунулась из купе и уже хотела предложить свою помощь, но вдруг остановилась, как будто что-то или кто-то заставил ее это сделать, и слова «давайте я помогу» застряли у нее в горле. Она снова села. Бессознательно в памяти отозвалась фраза, сказанная пассажиром: «Что вы мне морочите голову… мне морочите голову… морочить голову». Откуда? Она ее уже где-то слышала. Где-то… И эта уверенная, отрывистая интонация, легкая, чуть заметная гнусавинка в голосе… «Хватит, старик, мне морочить голову!»
– О, господи… о, господи! Что же это… такого просто быть не может, – прошептала Катя и, чтобы не закричать, зажала руками рот.
– Мама, что с тобой? – Севка проснулся и приподнялся на койке. – Тебе плохо?
Но Катерина не услышала вопроса. Она вспомнила этот голос, вернее, никогда его не забывала! И узнала бы среди десятков других. Ее безупречная память на голоса и звуки не давала осечек.
С грохотом распахнувшаяся в тот момент дверь тамбура заставила ее подскочить на месте. В приоткрытую щелку было видно, как по коридору пробежал проводник. За ним еще кто-то в белом халате с носилками: «На руках! Носилки не пройдут!» Оба скрылись в одном из купе. Через минуту мимо остолбеневшей Катерины двое мужчин, едва поворачивающихся в узком коридоре, пронесли белого как полотно одессита. Следом, охая и причитая, с медицинским чемоданчиком прошла проводница Оксана…
Поезд продолжал движение. Тук-тук-тук, тук-тук-тук.
– Вот же гад! По-другому не скажешь! Ему говорят: человеку плохо, а он «с какой стати, у меня спина больная», – возмущению Оксаны не было конца, сочное фрикативное «г» наполнило небольшое пространство купе. – Боже ж мой! Ну и ночка выдалась! А завтра еще целый день работать.
– Неужели он так и ответил? – удивился Сева.
– А то! Я что, тебе вру? – сказала Оксана, налила в стопку водки и залпом выпила. – А ты давай чаю! Еще молодой! Водка – яд.
– Оксана, что же случилось с пассажиром тем, Михал Семенычем? – спросил молодой человек.
– Да вроде врач сказал, инсульт. Он-то вечером у меня все таблетки просил. Давление подскочило. Я ему дала и чайку горячего сделала. А ночью, как Терновку прошли, иду мимо, слышу, стонет кто-то. Дверь закрыта. Вернулася за ключом. Открываю, а он на полу лежит. Ой, хуже нет, когда пассажиры болеют. Мороки не оберешься!
– Досталось вам сегодня, – сочувственно протянул Севка и сделал маленький глоток чая. Пить ему уже не хотелось. Это был третий по счету стакан. Просто чаепитие удачный повод для беседы. А вопросов у Севы Насонова накопилось много, и главный из них: на кого зарегистрировано место во втором купе.
Вагон потряхивало. Тук-тук-тук, тук-тук-тук.
За окном чуть забрезжил рассвет. Потянулись нескончаемые поля, покрытые белым, как молоко, туманом, из которого изредка выплывали одинокие избенки.
Накинув пальто и поджав под себя ноги, Катерина сидела и мелко тряслась, ее знобило то ли от недосыпа, то ли от страха.
– Все-таки, Севк, я не пойму, какие теперь наши действия? Ну,
– Ма, не дрефь. Востоковед и без нас знает, что делать. Он уже наверняка связался с тем майором, а тот в свою очередь веерно трезвонит по всем ментовским инстанциям, – в отличие от матери Севка ничуть не потерял присутствия духа, он держался вполне уверенно и рассуждал здраво: – Скорей всего они сейчас пробивают его личность по базе.
– Какой тут веерно! Посмотри на часы – шесть утра. Времени у нас остается всего ничего. Боже мой, что же он не перезванивает! В одиннадцать мы будем уже в Одессе. И что тогда? Тогда ищи свищи этого В. Д. Ефимова. А мы даже не знаем, как он выглядит. Ой, не нравится мне все это…
– А мне нравится! – с воодушевлением возразил сын.
Заливистый звонок телефона прервал их разговор.
– Это Кир! – встрепенулась Катя. – Алло, тебя плохо слышно. Хорошо, что ты позвонил. Не спим… А что делать-то? Сын мой, знамо дело, хорохорится, а мне как-то не по себе…
На том конце трубки заговорил Мельгунов, а она замолчала, просто кивала, вставляя короткие «Да» или «Понятно».
Потом связь прервалась.
– Ну? – Сева вопросительно уставился на мать.
– Представляешь, он мне сказал… – помолчав, ответила Катя, глаза ее округлились, – помнишь ту историю с дневником деда-полиглота?
– Само собой. Ну и чего?
– Так вот, следователя НКВД, что вел дело деда Мельгунова и на допросе у которого тот умер, звали…
23. Виктор Мальцев
Мальцев родился в Ярославле в июне 1945-го, поэтому и назвали его Виктором. Мать его, Зоя, отвоевав неполных четыре года, демобилизовалась по беременности и вернулась в родной город. Отца своего он никогда не видел и знал о нем только из рассказов матери – майор Ефимов умер от крупозного воспаления легких в госпитале в Восточной Пруссии, не дожив пять месяцев до победы.
Воспитывала его в основном бабка Глафира Семеновна, или просто баба Глаша, так ее звали все вокруг. Мать дома бывала редко, она вкалывала на полторы ставки в районной больнице – была хирургической медсестрой, а иногда еще и подработку брала – ходила на дом уколы делать. Рукодельная баба Глаша помогала ей чем могла – кому что зашить, кому перелицевать, носки вязала, варежки, военным из общежития белье стирала. Но жилось им все равно бедно, правда, тогда все так жили. Кого в послевоенные годы бедностью-то можно было удивить. Несмотря на голодуху, маленький Витька рос здоровым, крепким и почти не болел. Мать и бабка души в нем не чаяли, баловали, гордились. Вот Витенька на ножки встал, ходить начал, первое слово сказал, вот раньше сверстников читать научился… А уж когда он в школу пошел – тут и говорить нечего, потому что учение Витьке всегда давалось легко, в табеле одни «хорошо» и «отлично», не то что у соседских пацанят.
– Способный мальчик, сообразительный, память у него цепкая, а по арифметике и устному счету – он лучше всех в классе, – говорила на собраниях учительница. – Правда, по внеклассной работе у Вити таких успехов нет. После уроков он не остается, от общественных поручений отлынивает. С коллективом у него отношения не складываются. Вот и друзей в классе у него нет.
«Ну это ты врешь, – думала про себя баба Глаша, слушая учительницу. – «Друзей нет». Видела бы ты, с какой ватагой ребят он вчера по двору носился. Знаю я вас, вам бы только зазря мальчишку оговорить». Баба Глаша не терпела, когда кто-то ругал ее внука. И воспитание свое считала правильным. Он уж и так сирота, без отца растет… а вы его еще и виноватить. Даже с Зоей, с дочкой своей, у нее из-за этого ссоры выходили. За внука бабка всегда горой стояла…