Эльдорадо. Золото и кокаин

Бенедиктов Кирилл Станиславович

Эль Тенебреро с сомнением осмотрел жуткое сооружение, подергал за веревки и, скорчив недовольную гримасу, отошел.

— Потро, — бросил он палачу.

До меня не сразу дошло, что слово потро — «ложе» — имеет отношение к тем самым деревянным козлам, которые я сначала вообще посчитал оставленными здесь по случайности. И лишь когда палач подтолкнул меня к ним поближе, я понял, что это тоже орудие пытки.

Козлы стояли наклонно, под углом примерно в двадцать градусов. В более высокой их части были явно наспех проделаны два неровных отверстия.

— Положите его, — велел палач тюремщикам.

Меня схватили за ноги и за руки и положили на козлы

таким образом, чтобы голова оказалась внизу, а ноги — вверху. Затем я почувствовал, что ноги мои грубо пропихивают в прорезанные в козлах отверстия, так что они повисли в воздухе. Бедра при этом накрепко примотали к козлам широкими кожаными ремнями, наподобие тех, что используют погонщики скота для своих упряжек.

— Теперь держите за плечи, — распорядился палач.

Железные руки прижали меня к доскам. Палач, наклонившись, деловито закрепил у меня на лбу еще один кожаный ремень, лишивший меня возможности вертеть головой. Тонкий, больно врезающийся в тело шнур перехватил горло.

— Обвиняемый готов, святые отцы, — доложил он следователям.

Кто-то откашлялся.

— Сын мой, — торжественно произнес Эль Тенебреро (я легко узнал его по гнусавому голосу), — знай, что мы не хотим видеть ужасные страдания, которые тебя ожидают, и приступаем к этому допросу с пристрастием лишь из желания спасти твою душу. Однако ты все еще можешь избежать их, если покаешься и без утайки признаешься в совершенных тобою преступлениях.

Наступило тяжелое молчание. Потом голос молодого инквизитора произнес:

— Монсеньор, у него кляп во рту.

— Ах да, — спохватился Эль Тенебреро. — Выньте кляп. Возможно, обвиняемый хочет сделать чистосердечное признание.

Его предположение не имело ничего общего с истиной. К этому моменту я уже успел мысленно проститься со своей молодой жизнью и не рассчитывал на прощение, тем более что цена этого прощения была слишком велика. Но это не значит, что я безропотно покорился судьбе: напротив, внутри меня кипел настоящий адский котел злобы и ненависти, которую я жаждал выплеснуть на своих мучителей. Поэтому, когда палач с некоторой опаской вытащил у меня изо рта мокрый от слюны комок шерсти, я немедленно плюнул ему в лицо, стараясь попасть прямо в прорезь маски.

— Ну вот, — обиженно воскликнул палач, отшатываясь, — он еще и плюется!

— Обвиняемый упорствует, — заметил Эль Тенебреро. — Секретарь, запишите это. Палач, приступайте к пытке водой!

Палач опасливо обошел козлы и встал у меня в головах. По его знаку двое дюжих тюремщиков подхватили большой глиняный кувшин и подняли его на вытянутых руках. Внезапно палач стремительным движением схватил меня за нос и крепко сжал пальцы. В глазах у меня потемнело от боли, и очень скоро я начал задыхаться. Однако стоило мне только открыть рот, чтобы сделать спасительный вдох, как палач ловко всунул туда деревянную воронку. Я попытался выплюнуть ее — безуспешно. Палач навалился на меня всем своим весом, и, хотя он был не таким уж тяжелым, сопротивляться ему, будучи спеленатым по рукам и ногам, я не мог.

— Лейте, — распорядился он.

И я почувствовал, как в горло мне хлынула вода.

До того самого дня я очень любил воду. Правда же, нет ничего вкуснее холодной родниковой воды, от которой ломит зубы, — особенно в жаркий и душный летний день. Но вода в глиняном кувшине была какой-то тухлой, теплой и мерзкой на вкус, как будто ее набирали из затянутого тиной пруда вместе с лягушачьей икрой и дохлыми водяными жуками.

Но самое главное — ее было много. Слишком много.

Пальцы,

державшие мой нос, разжались, так что я снова мог дышать. Вот только радости мне это не доставляло, потому что первый же вдох, казалось, наполнил водой мои легкие. Вода была везде, она заливала мне глаза, она забила мне ноздри, она хлюпала у меня в груди...

И еще она наполняла мой живот.

Как я уже говорил, я лежал головой вниз, и вода, казалось бы, должна была из меня выливаться. Какая-то ее часть, безусловно, следовала законам природы, но далеко не вся. Позже, когда у меня появилось достаточно времени, чтобы обдумать ее странное поведение, я понял, что причиной тому был слишком сильный напор и узкое горло воронки — таким образом, принцип пытки водой немногим отличался от секрета изготовления фонтанов, известных инженерам и архитекторам. Но в то утро мое сознание было занято совсем другим. Я с ужасом глядел на свой живот, который прямо на глазах раздувался, подобно бычьему пузырю, который мы мальчишками вешали над костром. Довольно скоро он достиг таких размеров, что лопнула поддерживавшая мои панталоны веревка. Я чувствовал, как меня распирает изнутри — напор был такой, что я каждую секунду ожидал услышать треск рвущегося на части желудка.

Внезапно все прекратилось. Поток воды иссяк, воронку вытащили у меня изо рта.

— Обвиняемый, — прогнусавил невидимый Эль Тенебреро, — признаешь ли ты, что дьявольский амулет, изображающий дельфина, хранившийся в мешочке из человеческой кожи, принадлежит тебе?

— Не признаю, — булькнул я.

При этих словах немного воды выплеснулось у меня изо рта, а раздутый живот заколыхался, как вышеупомянутый бычий пузырь под порывом ветра.

— Признаешь ли ты, — вступил в разговор молодой инквизитор, — что ночевал в мавританской комнате гостиницы «Перец и соль» в ночь со среды на четверг?

Отрицать это было глупо, но мне довольно долго не удавалось дать утвердительный ответ, поскольку именно в эту минуту меня начало рвать водой. Инквизиторы терпеливо ждали.

— Признаешь ли ты, — спросил одышливый толстяк, когда я наконец отплевался и откашлялся, — что желал с помощью амулета склонить к плотской связи некую девицу?

— Нет! — крикнул я отчаянно. — Знать не знаю никакого амулета...

— Палач, — вздохнул Эль Тенебреро, — продолжайте.

Пожалуй, я избавлю вас от в высшей степени неаппетитных подробностей. Скажу только, что пытка водой продолжалась до полудня, и за это время я несколько раз терял сознание, хотя ни один из моих внутренних органов, к счастью, так и не лопнул. Затем инквизиторы отправились перекусить, и я получил неожиданную передышку. Палач и охранники обедали тут же, в сарае, — во всяком случае, я слышал громкое чавканье, хотя голову повернуть не мог. Я по-прежнему лежал головой вниз, и вода потихоньку выливалась у меня изо рта.

— Крепкий, — буркнул один из охранников. — Это ж сколько мы в него влили, жуть! У меня руки даже заболели горшок этот держать... А главное, так ни в чем и не признался.

— Признается, — равнодушно сказал палач. — Как трампу применим, так сразу и признается.

— А чего ж сразу не применили? — поинтересовался другой охранник. — Времени сколько потеряли...

— Ты торопишься, что ль, куда-то? — возразил палач. — Деньги тебе так и так платят. Ну и мне тоже. А святым отцам спокойнее, если грешник не сразу сознается. Потому как если сразу начнет вопить — признаюсь, признаюсь! — то, скорее всего, лжет. Это его дьявол так научает, чтобы в чем-нибудь неважном признаться, а самое главное утаить.