Элегия эллическая. Избранные стихотворения

Божнев Борис Борисович

ЭЛЕГИЯ ЭЛЛИЧЕСКАЯ (1940)

Сон будничный, царящий над землей, Пленительное бодрствованье наше… Мгновение сребристою стрелой Летит над упоительною чашей… Мои уста истлеют без твоих. Вдали моих уста твои истлеют. И лишь в устах полураскрытый стих Лобзания любви запечатлеет… О, раньше смерти поцелуй смежил, Смежил блаженством жизни наши очи, И мраком раньше смерти окружил, Но чудным мраком быстролетной ночи… Истлеют без твоих мои уста, Уста твои вдали моих истлеют, И нашими лобзаньями мечта Себя баюкает, себя жалеет… Волшебный бледно-синеватый свет Окно у ночи смутно отнимает, И еле расплывающийся след Все призрачней прозрачность затемняет. Но отнятого удержать не смог, И возвращает без конца до срока… И платья гармонический комок Лежит как бы на берегу потока… Сон будничный, царящий над землей, Пленительное бодрствованье наше… Мгновение сребристою стрелой Летит над упоительною чашей… Не покидай устами поцелуй, Он к нам протягивает наши руки, И радугой сияет смертных струй – Твои уста нужны моей разлуке… Чрез осень человеческих судеб Мы зрим незрячие уста богини… На мраморных устах закат ослеп… Незрячих уст улыбка не покинет… Улыбка похладевшая дотла Мир озаряет искрою отбитой, И выпуклая глубина светла В ее сплошных белеющих орбитах… И мы не покидаем поцелуй, И мы к нему протягиваем руки. И радугой сияем слезных струй – Мои уста нужны твоей разлуке… Сон будничный, царящий над землей, Пленительное бодрствованье наше… Мгновение сребристою стрелой Летит над упоительною чашей… Разверзлась бездна и раскрылась даль На узком месте тесного объятья, И наготы невинная вуаль Колеблется дыханием проклятья. И с головы сплетается до ног, С подножием сливая изголовье, Трепещущий бесформенный венок, И снова расплетается с любовью… Но ты не бойся — таинство любви Любовного сильнее святотатства, И наготу сестрою назови, Дабы чужой души почуять братство…. Спадает с ложа смятое слегка, Чуть скомканное лунное сиянье… Его откинула твоя рука, Лежащая на нем, как изваянье… Дрожащая лежит на полпути Неровная сияющая хмурость… Не смея к нам не прямо подойти, По сторонам любви стоят амуры… Сон будничный, парящий над землей, Пленительное бодрствованье наше… Мгновение сребристою стрелой Летит над упоительною чашей… То тело нежное сожмет душа, Так крепко, что не чувствуешь объятья, И, глубоко вздыхая, не дыша, Грудь замирает сладостно до сжатья. То душу тело нежное сожмет, С такой земной, с такой небесной силой… И кажется, что небо упадет, Но мы его все выше возносили… Забыть, очнуться, снова позабыть, И вновь на миг очнуться в отраженьи, И только в этом отраженьи быть Беспамятством ее самозабвенья… Цветам, плодам, всей пышности даров На что упасть из изобилья рога — Их расточит безумье наших снов… Они летят на звездную дорогу… Но звездный путь неисчислимо пуст, И, несмотря на дивные усилья Вкушающих и упоенных уст, — Не высыпаться рогу изобилья… Лицом к лицу встречает смертных страсть, Но вечная любовь встречает в профиль Полусклоненный… чтоб к нему припасть Не мог никто… чтоб только эти строфы… И в мертвой, но воскресшей тишине, Среди цветов повыцветших сплетений, В коленопреклоненной вышине Уже целуются и наши тени… Сон будничный, царящий над землей, Пленительное засыпанье наше… Мгновение златистою стрелой Летит над розовеющею чашей…

ОРАТОРИЯ ДЛЯ ДОЖДЯ, МУЖСКОГО ГОЛОСА И ТУМАНА (1948)

Laisse moi calmer mon enui et du fond du neant ou… resistes aujourd hui ne trouble point l’horreur dont …… est suivie…

Deux tyrans opposes…… ton sort ont decides …

L’amour malgre…

Henaut

ОЛЬГЕ ЕЛИСЕЕВНЕ ЧЕРНОВОЙ

Как Байрон дождь – плащи, плащи, плащи, И на плечах – величье блеска… В редеющей толпе себя ищи – Нет никого на перекрестке. И только лужи измеряют шаг, И вдаль уходит одичало Арпеджией разорванною в мрак Огня дождливое начало. От фонарей, незримых в двух шагах, Нисходят световые башни, И все еще не кончился впотьмах Сегодня утром день вчерашний. Сырая мягкость в воздухе глухом, Шарфы стянувшая узлами, Сливается с растаявшим столбом И с зыбко-мягкими углами. Штрихами мрака озаряет свет И сам как бы во тьме таится, И все, что есть и все чего уж нет, В своем слиянии двоится… Под шелком перепончатым спешит, Подъяв скелетик черноспицый, Прохожая… и слабый мокрый щит В ее руке пред ней влачится. И новомодный стал ее наряд Слегка нарядом допотопным, И юбкой темною туман подъят Над каблучком ее трехстопным. И скрылась, даже шага не пройдя. И снова лишь шаги мужские Не отстают в тумане от дождя – Не сердца женского стихии… Не сердца женского – мужских усталых плеч… На них, на них величье блеска, Чтоб темными сурдинками возлечь На глохлый шум глухого плеска. Из пустоты… густеющей… у ног… Исходит… зыблется… колеблет… И стелет… пеленающий… венок… Свои медлительные стебли… Иссеро-призрачная… белизна… Колеблемое… удлиняет… И еле зыблемая… голизна… Те колебанья пеленает…. Как Байрон дождь – плащи, плащи, плащи, И в непомерном промежутке Меж небом и землей себя ищи, Чтоб не было тебе так жутко, Чтобы ты мог, был в силах ты забыть Оттенки, отзвуки той встречи… Беспамятным в тумане можно ль быть – В тумане вспоминают плечи… Есть память плеч… И нужен ей туман… Без плеч в тумане все забвенно… Чем сладостней, чем глубже был обман, Тем их возвышенней согбенность… Туманностью… колеблемая… твердь… Восходит… зримо… еле-еле… Сыреющая… пеленает… смерть… Пеленками… без колыбели… Стремительной душе наперекор, Идет медлительное тело… Как! ты еще бессмертна – до сих пор… А я уж умереть хотело… И твердь… едва восходит… до колен… Баюкаемых еле-еле… Окутываемых… в сокрытый тлен… Пеленками… без колыбели… Большие люди мелкого дождя… Одни мечты, одни заглавья… И до конца ничто не доведя, Борта опущены к бесславью… Дождливый час их научил иметь Души ужасные манеры… Сутулиться… Не сметь… И сметь… И сметь… И быть классическим примером… Все дальше пред стаканом локти класть На одинокий столик липкий, Чтоб

долго ошибавшаяся страсть Еще была подсказкой скрипке… И пустоты… густеющей… у ног… Исходит… зыблется… колеблет… И стелет… пеленающий венок… Свои медлительные стебли… …………………………………………….. Лишь тот, кто чуждой улицей в туман Идет в блуждания ночные И руку зябко опустил в карман, Сбирает жатвы дождевые… Запечатленный, грязный, страшный злак Скользящею бесшумно шиной, И жатву чувств невозвратимых благ Среди асфальтовой вершины. И все, что в парниках воды цветет, И чем туман благоухает, Все, что прохожий зябко соберет, В карманы руки погружая… ……………………………………………… Пустыми отраженьями стекла Туманность продает витрина… И половина черная светла, Чернеет света половина… И чтобы плоскость ровно разделить На два сверкания глубоких, И темную раздвоенность продлить, Фонарь незримо светит сбоку… Кто руку зябко опустил в карман… Витрина продает без меры Тяжелый зеленеющий туман И невесомый — дымно-серый… Темнеет вдоль, сверкает поперек… Сливающие тень с нажимом, На ней видны чередованья строк, Начертанных непостижимо… Как белый след от черного мелка, Что белизной затмивши бледность, Исчезновеньем подчеркнул слегка Отчетливо свою бесследность… И извнутри блестящая едва, Но яркотусклая снаружи, Витрины ледяная синева Полна голубоватой стужи… И если долго в синеву глядеть, В нее как в зеркало смотреться, To можно на мгновенье похладеть, И никогда уж не согреться, Как белый след от черного мелка, Что белизной затмивши бледность, Исчезновеньем подчеркнул слегка Отчетливо свою бесследность. ……………………………………………………. Туманностью… колеблемая… твердь… Восходит… зыбко… еле-еле… Сыреющая… пеленает… смерть… Пеленками без колыбели… ……………………………………………………. И зыбкостью смягченные углы, Смягченные бесповоротно, Полны неровной и неравной мглы, И каменистости бесплотной… Одна стена выходит из другой, Как грудь выходит из дыханья Неуловимою полудугой, Колеблемою колыханьем… И как дыханье стены затаив, Туман все глубже ими дышит, И приподняв слегка, и опустив, Он их медлительно колышет… И окна, что мерцают поперек Среди бездонного строенья, Как несколько волшебно-тусклых строк, Как темное стихотворенье… ……………………………………………………. И тиxо… твердь… восxодит… до колен… Баюкаемых еле-еле… Окутываемых… во влажный тлен… Пеленками… без колыбели… ……………………………………………………. И фонари зачеркивают свет Косыми влажными штрихами, И кажется, что ничего уж нет, Что все наполнено мирами… Что мир один из глубины блестит, За ним во мгле другой мерцает, И где-то лист гармонии гремит И яростно во тьме бряцает… Его один еще спокойный край Исполнен скованного гнева, И потрясенною душой внимай Его нещадному напеву… То звук невнятен, то невнятно-чист, Порывы ветра, налетая, С Эоловою ржавчиною лист С неравной силою листают… Он бьет в простор, простор на миг прервав Глухо-дребезжущим молчаньем — И вдруг летит — стремительно — стремглав Летит — с бренчанием — в бряцанье… Как будто сразу тысячи цепей, Но лишь одна из них грохочет. И сердце рвется из свободы к ней, И к ней прикованным быть хочет… И вопля возрастающий порыв Всего сильнее средь пределов, Где силы беспредельный перерыв Уж воплем сделался всецелым… И ржавчиной Эоловой бренчит, Бренчит дребезжущая бренность… И в бренности дребезжущей молчит Возвышенная обреченность… И вопль не смог свой выдержать порыв И рухнул с силой возносящей — Себя своим падением продлив — Порыв без вопля голосящий… И мир один из глубины блестит, За ним во мгле другой мерцает, И где-то лист гармонии гремит И яростно во тьме бряцает… Бряцай, бряцай, гармония, ликуй, И ржавым скрежетом отреза Под ветра яростным ударом куй Пока холодное железо… Одним сильней ударом, чем двумя… Неударяемое место Звучит само, в ответ вдвойне гремя. И эхо ударяет вместе… То звук невнятен, то невнятно-чист… Порывы ветра, налетая, С Эоловою ржавчиною лист С неравной силою листают… Над бездной льется края полоса Так несгибаемо, столь гибко, Что глухо заглушают голоса, Фальшивящие без ошибки. Но стоит ветру стать еще сильней, И лишь одним порывом выше, Чтоб стало вдруг яснее — но темней, Чтоб дождь слышнее стал — но тише… Стремительной душе наперекор Идет медлительное тело… Как! ты еще бессмертна — до сих пор… А я уж умереть хотело… Из пустоты… густеющей… у ног… Исxодит… зыблется… колеблет… И стелет… пеленающий венок… Свои медлительные стебли… Иссеро-призрачная… белизна… Колеблемое… удлиняет… И еле зыблемая… голизна… Те колебанья пеленает… ……………………………………………………. Нащупавши в кармане коробок, Он пальцы озарил до боли И осветил полноса, четверть щек И подбородка своеволье… Движением озябнувшей руки Как бы надрезал мрак неспешно… И, резким каплям ветра вопреки, Пыланье черточки кромешной… И сделалось вокруг еще темней… Как в ночь первоначальной веры Сбирается с лица толпа теней В ладони светлую пещеру… Меж пальцев — щели городских камней, Меж пальцев — тротуара щели… Ладонь пещеры глубже и темней И свет вмещает еле-еле… Священный строгий миг… Но, Боже мой, Но, Боже мой, какие тени… В своей красноречивости немой Какие тяжкие хотенья… И есть благословение в огне Столь человечески-ничтожном — Божественно-языческом вдвойне — И без него жить невозможно… И тень одна уходит за другой, Оставшись светлой, стала серой, Ладонью, как пещерою благой, Согретая уже без веры… И тень одна все медлит, не спешит, От этих щек, от этой трети, И озаренный низ лица страшит — Он в ореоле, но не в свете… И скудный свет все тени разорит, Все тени сразу расточая, И он того тем мягче озарит, Кто жил, себя ожесточая… И тень одна все медлит, не спешит От этих щек, от этой трети, Не в силах все еще никак решить, Куда идти и что не встретить… И скудный свет все тени разорит, Все тени расточая сразу, И он того скуднее озарит, Кто служит сам всему отказом… Стремительной душе наперекор Идет медлительное тело… Как! ты еще бессмертна — до сих пор… А я бессмертия хотело… Вошел в туман — и скрылся до колен ; И вышел из него — и с головою Исчез — и снова виден средь пелен Бесколыбельных с жизнью неживою… Остатки света все щедрее мрак Дает… и все скудней остатки света… И слышен удаляющийся шаг, В тумане заглушающийся этом… И снова вышел — и видна рука Отчетливо в неясности глубокой — И призрачность сгущается слегка, Прижатая к темнеющему боку… Косые брызги бьет в лицо в упор, И шаг все более размерен… Как! ты еще бессмертна — до сих пор… А я и в смерти не уверен… Окутанные… мраком… далеки… И белизной… клубящейся… одеты… Плывут… плывут… плывут… материки… С частями… покидаемого света… И снова выход, чтоб в него войти, Чтоб до колен от этой жизни скрыться, Чтобы совсем пропасть среди пути, Совсем пропасть, чтобы совсем не сбиться… Спина… среди туманности видна… Как чаша… что переполняют клочья… Как чаша, что шатается… до дна… Дождливой осушаемая ночью… И капельки летят в лицо в упор, И мокрому порыву ветра Дают опустошающий отпор Борта опущенного фетра… Любить, забыть, любить, забыть, любить От первой до последней встречи… Беспамятным нельзя в тумане быть — В тумане вспоминают плечи… Остатки мрака — это уж не мрак… Не более чем мрак остатки света… И слышен заглушающийся шаг, В тумане удаляющийся этом… Светлеющая призрачная нить Иглою света разрывает клочья… И жизнь все тянется, как ни тяни, И все еще за нею… Средь теплящейся сырости костер Дымится шерстяной одежды… Как! ты еще бессмертна — до сих пор… А я уж потерял надежду… Чистилища холодные клубы Клубятся все возвышенней, все гуще… Как бы непоправимые горбы… Бесколыбельности навек присущи… Туманность… преисполнила спина… И… целая… выныривает… в клочьяx… И снова погружается… до дна… Дождливой осушаемая ночью… Чистилища холодные клубы Клубящиеся низко над землею Окутывают яд земли дабы Его очистить ангельской хулою… ……………………………………………………. Туманности белеющий нажим, Чтобы твое забылось имя, Сплетается перед путем твоим Переплетеньями пустыми… И зыблемые очертанья слов Оставили одни нажимы, Едва коснувшись каменных листов, Чтобы твое забылось имя… Туманного и зыбкого пера Сплетаются одни нажимы… Колеблешься еще… пора, пора, Чтобы твое забылось имя… …………………………………………………….

ФУГА СВЕТЛЫХ СЛЕДОВ (1948)

* * *

Снег за ночь выпал… Светлые следы Ведут через сверкание — к опушке – От смятой — головой твоей – подушки, От простыни, что скомкалась в бразды…

* * *

От смятой — нежностью твоей — подушки, От простыни со складками звезды — По снегу, выпавшему в эту ночь, — следы Ведут — через сверкание — к опушке…

* * *

От смятой — за ночь выпавшей — подушки, От простыни, разметанной в бразды, Ведут — через сверкание — следы К лучистой — с садом слившейся — опушке…

* * *

От смятой — за ночь выпавшей – подушки, Как бы запечатления звезды И — как любовь, глубокие, — следы Ведут к лучистой чистоте опушки… Декабрь 1947.

КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН НАД «ЦАРСТВО БОЖИЕ ВНУТРИ НАС»

Поэма (1948)

Ольге Викторовне Андреевой

Два пробило — хотя давно настало три. Без четверти лимона три стакана чая… Я бодрствую над «Царство Божие внутри Нас» – и пишу, усталости не замечая… И в ореоле лампы темен кабинет. В скелете полок с ветхой кожей переплетов Сияют души, коих тел давно уж нет. Еще любя, еще благословляя что-то… Но книги есть — на месте никогда их нет, Пустое место их — таинственно и слепо, Как будто погребенный музами поэт Воскрес и вышел к светлым ангелам из склепа. И темнотой расширен лампы ореол До тишины, чуть зримой в темноты пределах. И освещенный кажется священным стол, И Царство Божие страницу ввысь воздело… И вновь порыв страницы медленно поник, И между пальцами слегка зажатый шелест Внизу страницы чуть возвышенно возник — И сладостно звучит его сухая прелесть. И лампы ореол расширен тишиной До тишины пределов, в темноте чуть зримых. И царство Божие сияет предо мной Страницею, которая неповторима… В конце страницы шелест тихо вновь возник Сухой и сладостной щепоткою музыки, Что сыпется меж пальцами недолгий миг С чуть овлажнившеюся негой безъязыкой… ………………………………………………… И пыль не заглушает шелеста сего… О, пыль – ты эхо, что все песни заглушаешь. Все песни покрываешь… Отзвуки всего… И до себя сухой лишь шелест возвышаешь… …………………………………………………….. И тишина находит темноты предел, И кажется тогда средь темноты чуть зримой И перед Царством Божьим я себя воздел Как светлую бескрылость, что неповторима. Не светлая ль бескрылость — темноты предел, Не тишины ль бескрайность – светлая бескрылость, И перед Царством Божьим я себя воздел. И предо мной себя страница приоткрыла… И я увидел в ней лежащий плохо снег, Что бедная душа крадет, чтобы согреться, И слышал голос я — не трогай, человек. — Пускай крадет — куда от холода ей деться… Не трогай, человек… Пусть плохо снег лежит — Должно лежать все в этом грешном мире плохо. Пускай себе крадет — душа не убежит, — Не убежит ведь дальше своего же вздоха… И я увидел дым, почти лишенный сил, Что над трубой не шел, а медленно влачился, И отчего он слаб, я даже не спросил, — Не оттого мне грустно, что я огорчился. А оттого, что дым глаза мои не ест, И скудно гложет лик худой и гложет очи Иконы темной, пред которой, как на шест. Взошло яичко, что снесло Воскресной ночи Колоколов медногремящее гнездо! Несли яички загремевшей меди гнезда, Гремящий вздох Христа, Его воскресший вздох Потряс раскачиваемый веревкой воздух!.. Веревка воздух раскачала вниз и вверх И, воздухом подъяв колоколов махины Тяжелозвонные, пометные поверх. Взносила звона голубиные глубины. Взнесенное подножье тяжкое махин Вдруг бахало тяжелозвонною вершиной, И бухало тяжелозвонностью вершин В падение подножья тяжкого махины. И вновь подножьем тяжким медяной коры Вздымалась колокола темная пещера, И бухалась в разверстые тартарары, Где голубиный смрад и воркованье серы… И каждый твердый звук, все более тугой, Вязал свои узлы незримо на веревке, И узел за узлом, и за одним другой, Завязывались крепкою тугой подковкой. И звук тугой ковал и ликовал кругом, И набивал на звона плавное паденье Бочаг гремучий за певучим бочагом Торжественного и дремучего гуденья. И вновь веревка, воздух раскачавши вверх, Держала в высоте колоколов махины, И вновь роняла их тяжелые, как грех, Во серы смрад над воркованьем голубиным. И колокол другой, как малая нора, В которую ведут тишайшие карнизы, Подножием взлетал, как легкая гора, И, падая, летел вершиною не к низу… И вновь гремит вверх дном тяжеломерный звон, И, тяжестью своей исполнив мерность меры, – И преисполнившийся, — тяжко падал он Во голубиный смрад и воркованье серы. И каждый твердый звук, как узел был тугой, И каждый звук вязал свой узел на веревке, И узел за узлом, за звуком звук другой, Завязывались крепкою тугой подковкой. И звук тугой ковал кругом и ликовал, Оковывал паденье бочагом гремучим, Набивши бочаги, — гудение ковал, И набивал гуденье на бочаг дремучий. И ввысь вверх звоном взнесены, сотрясены, Вверх звоном взнесены, сотрясены, махины, И в звоне громовом яички снесены, Снесли яички голубиные глубины. И вновь пещерой темною с куском горы Вздымался колокол из-под кромешной тени, И темные еще, как мрак, тартарары Гремели средь звенящего неботрясенья. В неботрясении гремят тартарары, И все огромней, все звучнее, все темнее Зияние пещеры медяной коры, И все слышней глагол, звучащий все виднее. И все металл лиет, лиет, лиет глагол И вылитый глагол лиет, лиет в металле Благую весть, которой огласился дол, Благую весть, которой звуки благом стали. И мерный звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, Кончается простор, коль колокол молчит, И начинается в гуденьи, вновь безмерный! И снова звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, И вновь рождается в прощении ланит. То в левую, то в правую ударив мерно… Гремящий вздох Христа, воскресший вздох потряс Низко нависший свод мешков, набитых небом, И с языком могучим радости возглас Казал свое раскачиваемое нёбо. И так гремело около колоколов, С такою силою все сокрушалось звоном, Что били звуки в грудь, как куль из облаков, Как куль из облаков, в грудь ударяя — вона!.. И ударяя в грудь, как куль из облаков, И заглушая воздух, отзвуками полный, Расколот воздух около колоколов На плавные в осколках без умолка волны. Расколот воздух около колоколов И гулко переполнен волнами осколков, И разбивают эхо гулкостью кусков, Что около колоколов бьют без умолка. И все металл лиет, лиет, лиет глагол, И вылитый глагол лиет, лиет в металле Благую весть, которой огласился дол, Благую весть, которой звуки благом стали. Тяжелозвонная махина, бахнув в медь, Взнесена ввысь от звона своего паденья, И бухает в паденье, чтобы возыметь Торжественное и могучее гуденье. Гудит махина звона, словно не звуча, Лишь звон переводя падением тяжелым – Еще не кончив звон, гуденье лишь начав, Гуденье, опрокинувшееся вверх долом… Гуденьем кверху опрокинувшийся дол, Переполняющийся радостью юдольной И все металл лиет, лиет, лиет глагол, И вылитый глагол лиет простор окольный. И вновь веревка, воздух сильно воскачав, Держала в высоте гремящие махины И вновь роняла их, с набольшего начав, Со старшего начав по ангельскому чину. Он древен был и мохом древности порос, Но голосом могуч, как гром из ясной тучи, Из славы светлой тучи, где сокрыт Христос, Пронизывающий лучи пятой летучей. Пята, пронизывая за лучами луч, Возносится и свет сияньем попирает, И свет клубится — тучки света в свете туч, И туча света тучки света подпирает… И свет клубится — и, персты подъяв, Христос За свет чуть держится перстов благословеньем, И лучики шипов из сердценосных роз Сверкают в трубах восхвалений… в отдаленьи. И трубы, восхвалений испустив лучи, Блистают ослепительностию златою, И в восхваленье, что слепительно звучит, Христос возносится пронзенною пятою… Предивно устремленный ввысь одним перстом И за лучи держась слегка двумя перстами, Благословенье в свете чуть склонив святом, Упоевая свет воскресшими устами… И свет летит, лучами осушив елей, Елей слегка дымится, светом осиянный, И херувимов хор незримый все светлей, И в глубине незримости слышней осанна. И свет клубится – и персты Христос подъяв, Чуть опускает долу высь благословенья, И туча света, тучки светочей объяв, Возносит их – и блещет в трубах отдаленье. И осиянные разверзлися уста, И вздохом потрясают вечной жизни лоно. Пронизана лучом сияния пята, И колокола глас гудит во время оно… В неботрясении звенят тартарары, И все огромней, все звучнее, все темнее Разверзшиеся недра медяной коры, И все слышней глагол, звучащий все виднее. И трижды вздох Христа, воскресший вздох потряс Низко нависший свод мешков, набитых небом, И с языком могучим радости возглас Казал свое раскачиваемое нёбо. И возгремело около колоколов, С такою силою все сокрушалось звоном, Что били звуки в грудь, как куль из облаков, Как куль из облаков в грудь ударяя — вона! И ударяя в грудь, как куль из облаков, И оглушая воздух, отзвуками полный, Расколот воздух около колоколов На плавные в осколках без умолка волны. Расколот воздух около колоколов, И гулко переполнен волнами осколков, И разбивают эхо гулкостью кусков, Что около колоколов бьют без умолку. И все металл лиет, лиет, лиет глагол, И вылитый глагол лиет, лиет в металле Благую весть, которой огласился дол, Благую весть, которой звуки благом стали… Торжественное и могучее гудит… Смерть попрана… Отныне жизни вечной верьте, И светлый час настал, чтоб саван пробудить, Чтоб пробудился саван, хладный саван смерти… И мерно звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, Кончается простор, коль колокол молчит, И начинается в гуденьи, вновь безмерный!.. Протяжный звон, оттяжный звон, звон отражен Незримой лужицею снежности чуть талой, И чуется, что звон в нее весь погружен, Что тали синева чуть-чуть звенящей стала. Во посреди здоровых и больших снегов Она, как сирота, бледнела и худела, Среди медвежьей дремы и еловых снов, Средь звездной беспробудности она глядела. Таила таль в себе от всех надежд вдали Сокрытность от людей, что страшно одиноки, И незамерзший трепет ледяной земли Таила таль в себе глубоко-преглубоко… Где падал ли сучок все слышала она, И даже то, что тишину не нарушает… Глубокая и блещущая тишина, Где ярче света тени мертвенно сверкают… И дни, как будто бы еще не наступив, Короткие, казалося, не проходили, И гири шишек их, как будто позабыв, Казалось, позабыв, их гири шишек длили… Ночь наступала с лунной долгой беленой, И в мерзлой белене млел холода веночек, И лунный свет своей холодною длиной Не доставал до края бесконечной ночи… И таль считала дни по бедности своей, И чем бедней она, тем бесконечней счеты… Ведь бесконечны счеты очень бедных дней… Но в скудости своей хранила свято что-то — Неизреченную надежды синеву… И в синеве ненареченное блестело, И ничего еще не слышно наяву, Но даль в неизреченном тихо зазвенела… И становилась таль прозрачней и бледней, И, синеву надежды разомкнув как губы, Что посинели, замерла нет жизни в ней, Но в ней неизреченное звенит сугубо… И таль считала за сугробами сугроб, И путалась она, сбивалася в сугробах – Когда все сосчитает воссияет гроб… Не будь ее, никто не сосчитал, никто бы… И сосчитала… и далекий звон звенит… И таль, овеянная дуновеньем вешним, Во отблеск жалкой синевы своей глядит И слушает глагол, столь дивный, столь утешный… И все сильней, как волны, нарастает звон, Как радость нарастающая звон, как силы, И никому не слышно, что не талость он, А что она звон жизни Богу воскресила. И мерный звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, И вновь рождается в прощении ланит, То в левую, то в правую ударив мерно… И колокол вознес Христа воскресший вздох, И правою ланитой и ланитой левой Глотая воздух, в силе славословья глох Под блеянье весны, чуть слышное из хлева. Махина звона, будто меди колесо, Катилась право славно в даль без поворота, И, словно вставленный в него вдали, лесок Все дальше от него был с каждым оборотом… И, колокол взнеся, воскресший вздох Христа Гремел с великою и радостною силой, И воздух проникал в согретые уста С весенней нежностью, еще промерзло-хилой… Торжественное и могучее гудит… Как в радости, звучащий добротою голос, Что радости звучащей добротой твердит — И свечек в темноте восходит многий колос… И малый колокол, последыш, неразум, Ни весть болтая что, звенящая растрепка, Веревкой получил — небось небольно — бум… И свечек в темноте восходит колос топкий… Торжественное и дремучее гудит… И, благостью исполнен, тихий говор люда, И люди отстают, но свечки впереди. И свечки колосятся в огоньках повсюду. И огоньки от трепета то отстают, То трепет свой во мраке тихо догоняют, И с трепетом сливаются, и вновь дают Ему уйти во мрак, свой свет перегоняя. И озаренье лбов и осиянность щек Во тьме идут задумчивою вереницей, И душетрепетный мигает огонек В полуопущенных и ласковых ресницах. И в каждый песнопением открытый рот Заглядывала свечка тишиной сиянья, И молча в темноте, кто пел, теперь идет. И свечка озаряет свет его молчанья… Торжественное и певучее гудит… И благостью исполнен тихий говор люда. И люди отстают, но свечки впереди, И свечки колосятся в огоньках повсюду. И огоньки от трепета то отстают, То трепет догоняют там и сям во мраке, И с трепетом сливаются, и вновь дают Ему уйти во мрак, где свечек всходят злаки… И дивно, что один трепещет огонек, Когда другой сияет ясен и спокоен, И этот средь других, а этот — одинок, Идет совсем один с закапанной рукою… И мерный звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, Кончается простор, коль колокол молчит, И начинается, в гуденьи вновь безмерный… На нежный и задумавшийся юный рот Глядит трепещущее кроткое сиянье… И молча в темноте, кто пел, один идет И свечка озаряет свет его молчанья…

УТРО ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ «БРАТЬЕВ КАРАМАЗОВЫХ»

Поэма (1948)

En Dieu il уa deux processions,

une par voie de generation et une autre

par voie'd amour.

Dieu n aime point le peche

qui n est point produit, n’y forme

et n’est point une creature.

SAINT THOMAS

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЦЕПЬ СТРАСТИ ДЛЯ КАДИЛА ВЕРЫ

До духоты натоплен кабинет, В печи горят березовые рощи… Стакана чая хладный веник тощий Бессонницы уж заметает след… Тот след, что нерассыпавшийся перст Средь пепельницы пепла указует… Хождение по комнате связует, Но путь бессонный не имеет верст… Светает… Час рассвета есть такой, Когда темнеет мел, светлеет уголь… Свои решает теоремы угол — Одна из этих теорем — покой… И каждый раз, как темнота угла Решала углубленный свой циссоид, Он чувствовал баюканье покоя, Идя от освещенного стола В тот кабинета сумрачный конец, Где в раму вставлены большие тени, Ведущие, как темные ступени, К тому лицу, в котором есть венец… И на венец в его лице взглянув, Чуть зацепившись, как всегда, за скулы, Угадывая взгляд слегка сутулый, Он шел обратно, в лампы свет свернув. Садился, и, сжимая грудь, читал, Сжимая грудь себе двумя руками… Есть астма чтенья с ватными тисками… Которые… он все сильней… сжимал… И постепенно отлегло мученье. И камень вновь упал с его души В глубь тины трепетной ночной тиши, В зеленоватость ореола чтенья… Раскрытый том, лежавший перед ним, Был цепью страсти для кадила веры… И шрифт его исчерно-пыльно-серый Был мелок под безличием одним… И ровен был, как тихие торцы, Глухие в ливень и немые в пламень, Что переходят вдруг в неровный камень, Грохочущий в ночные все концы. Темно-малиновый кровоподтек В углу тихо-сияющей иконы… Иван, Иван, почисть сюртук суконный… Четверг прошел, но вторник ведь протек… И для того шрифт ровен, невелик, Чтоб равным стать и чем-то самым ближним, Чтоб дождиком весь вымостить булыжник И засушить бессмертье павилик… Чтоб в нем найти ответ – не на вопрос, Чтоб в нем найти вопрос – не для ответа, И чудо претворенья тьмы из света Свершает в нем фонарный купорос. И фонари, мигая, вдаль бегут, Мигание свое опережая, И, постепенно рост огня снижая, Вдали как будто низость жизни жгут… Что мучаешься ты ведь все обман, Ведь молодость проходит раньше бедер, Ведь отчество стареет раньше, Федор, — Ведь не стареет лишь один туман… Чтоб видеть только только волоски, Как повалить ее иль как поставить — Чтоб сладострастью крошки не оставить — На стол — на пир — над скатертью доски. Темно-малиновым кровоподтек В углу тихо-сияющей иконы… И слышен храп… и пот одеколона… Четверг прошел… но вторник ведь протек… Метелица за окнами шумит И мерзлую бесследность заметает… Дамоклова сосулька нависает И блеском затаившимся грозит… На свист нанизывая свист, свистит, В морозных иглах посвист стелет гулкий… Нависшая Дамоклова сосулька Угрозой затаившейся блестит… И дом, стоящий на луны опушке, Сияньем залит — полон темноты… Замерзли Данаидины кадушки, Но спящий дом исполнен духоты… Но что-то половица не скрипит… А… Смердяков из сумрачной передней В столовую прошел… На нем передник… Но разве время есть — весь дом ведь спит. А… Он прошел, и быстро по бокам Он бросил вскользь два три небеглых взгляда Он ничего не нес, да и не надо Не надо ничего пустым рукам… А… Он пустые руки положил На стол и стул немного отодвинул, Потом опять его слегка придвинул — И так он в тишине ночной служил… А… Шею он почтительно сгибал, Сгибался весь, чтоб не было сомненья, Что служит он… Но светопреставленье На свои он только приглашает бал… А… Вот он, на пол что-то уронив, К невидимым осколкам приступает, На них ногой нарочно наступает И, мерзостным движеньем раздавив. А… Он раздавленное подает — Незримые осколки на ладони… И из бутылки, кажется, бездонной Он то, что кажется как будто пьет… А… Улыбнулся, то есть побледнел — Его улыбка желтизной зеленой Во рту змеилась, столь неутоленной, Что вдруг бокал незримый зазвенел… А… Поднял он незримый свой бокал К губам своим — задумался, раздумал — И бросил вдруг в лицо со страшным шумом Тому, кому служил… и заикал… А… Сразу он ужасное постиг… И с первым же толчком, иканья звуком, В его лице мелькнул, и скрылся с мукой Его потайный и сокровный лик… А… Словно от икания толчка, В лице его вдруг дик его сокрытый Явился, как процеженный сквозь сито Дрожания, и призрачный слегка… А… Содроганье дольше и сильней Потайный лик из глубины толкает, И – смертью смерть – в иканьи возникает И – сущим – из небытия видней… А… Смертью смерть… иканье… смертью смерть – И – сущим во гробех – толчок – и сущим – Живот… иканье… даровав… и смерд Толчком нетленья потрясенный пуще… А… Как пробив сквозь скорлупу яйцо, Беззвучно тронув страшные аккорды, Растленно-ангелическая морда Вдруг заменила все его лицо… А… Мокрая… и к ней прилипший мрак Струится по щеке поганой струйкой — И стечь не может до конца никак И пачкание продолжает булькать… А… Смертью смерть – иканье — не поправ – Несущим во гробех — толчок — и пуще – Живот — иканье — сушим даровав — И в сущем потрясается не сущим… А… Лишь местами ангельская сень Через растленье щек и лба, и носа Чуть проступает, как гнилая тень, Как сгнивший плод, как лужица поноса. А… Стыдно морде шею повернуть, К стыду она не вправе повернуться, И от стыда не в силах увильнуть, И со стыдом не может отвернуться… А… Выглянув по-ангельски на мир, В растление она спешит сокрыться — Но вновь икание — и морда длится — И уж не кровь, а бледность пьет вампир… А… С каждым содроганием в лице Так появлялся лик во тьме сокрытый, Мелькал, скрывался, вновь мелькал забытый — Чуть стертый бледным трепетом в конце… А… Вновь пробив сквозь скорлупу — молчком, — Беззвучно тронув страшные аккорды, Растленно-ангелическая морда В небытие ударилась ничком… А… Рот зажал и пытками пытался Икание свое остановить, И вдруг сказал – веревку легче вить… И половицы скрип тогда раздался… В столовую Алеша не вошел – Остановился на самом пороге… Был сонный весь, испуганный немного Тем, что увидел, тем, кого нашел… Поднявши руку к светлым волосам, Запутавшимся в облаке подушки, Он вдруг спросил – не знаешь ли, где вьюшки, Чтоб печь закрыть бесовским голосам… Я спать не мог — хотя потом уснул – В печи – под завывания метели – Бесовские мне голоса все пели – Я одеяло выше натянул… И мне приснился страшный звон стекла… Но что с тобой ты бледен, ты икаешь – Держи свой дух… держи ты опускаешь – Держи свой дух… Метель, кажись, прошла… Что я хотел — и тронул свой висок — И повторил — что я хотел — и щеку Себе погладил в слабости далекой — И стал как будто более высок — И тотчас наклонил немного шею, И руку положил себе на грудь, Как будто защищал кого-нибудь, Еще на это права не имея… И на мгновенье головой поник Над этой все светлеющей защитой, И грудь его, рукой его прикрыта, Казалась беззащитной в этот миг… И что-то вспомнив, вспыхнул, как огонь, И покраснел почти до слез сквозь искры Смущения — и выпрямился быстро — И поднял вместе с голосом ладонь – Все в доме спят, лишь мы с тобой не спим, Да бесы в печке возятся и воют — На что сдался — не ведаю – я им – Одною вьюшкой не спасутся двое… И снова на мгновение поник, Как будто в слабости ища защиту, И на губах был шепот позабытый — И вновь приподнят был ладонью вскрик – Так пусть уже она тебя спасет – На двух одной, пожалуй, будет мало… Но что с тобой – с тебя струится пот – Держи свой дух, держи… Неиствовала Метель всю ночь… Куда запропастил – Не знаешь ли — куда девались вьюшки… Но я бесам неведомо простил — Хоть страшно и зароешься в подушку, Но мне так жаль их безобразных рыл, Что не держусь за медный крестик, веришь… Держи свой дух, держи, — он повторил Уже слабей, сойдя с порога двери… Ну, я пойду… Но прежде, чем уйти, Он Смердякову чудно улыбнулся — И с этой же улыбкой обернулся, Уже в передней, вымолвив — прости… ……………………………………………….. Темно-малиновый кровоподтек В углу тихо-сияющей иконы… И

в серый… денежный конверт… исконный Цыпленочку… гнездящийся пяток… Да пожелает ли она придти — Таким деньгам не место быть в конверте… …Она из тех, что сосчитать, поверьте, По пальцам не умеет до пяти… Не говорит ни со своим рассудком. Ни с гордостью не шепчется своей — Но знаешь, что всего она страшней, — Когда вдруг тихо скажет прибаутку… Что борода — седая трын-трава… А ты под лампы траурную копоть, Ты жаждешь языком нащупать шепот В горячей сладостной слюне слова… Метелица уж больше не кадит Язычеству, которое блистает… Дамоклова сосулька нависает И блеском затаившимся грозит…. И лунного сияния тот свет Сливается с волшебным этим светом… И дивный сладкий скрип в сверканьи этом Сокрыт, замерз… Все нет ее… Все нет… И улица молчит, как этот свет… И на углу – из окон желто-мутных, Из окон чайной – плёском поминутным Выплескивался мутно-желтый свет… Что мучаешься ты ведь все обман – Ведь молодость проходит раньше бедер, Ведь отчество стареет раньше, Федор, Ведь не стареет лишь один туман… Она молчит, не смотрит на луну, И видит свет, что выплеснут из чайной, И ежели придет, рукой отчайной Рванув звонок, как ржавую струну, — Ты выбежишь, все двери отворив, Она пройдет, не дав себя под локоть, И свет иконного кровоподтека… Кумиром… озарится… сотворив… И в миг, когда скользнет ее платок, С плеча скользнет, и со спины, со стана, Ты скажешь ей — я на колени встану И раздавлю последний лепесток… Последний лепесток я раздавлю Или своими нежными стопами Встань на него, покрытая шипами, — Я кровь свою на тех шипах люблю… ……………………………………………. …Темнеет мел и уголь посветлел… Дыхание, объятое тисками, Он грудь себе сжимал двумя руками — Есть астма чтенья — ею он болел… Всю ночь бессонную опять читал И первый том к утру закончил «Братьев»… И, наконец, зевая, как распятье, — Раскинув руки, он над книгой встал… И глухо… на забвения басах… Часы пробили… словно в прошлом веке… И думал он – как вечность в человеке, Так коридор продолжен в голосах Тех близких, что к нам издали идут, Чтоб ближе быть, идут по коридору, И на окне – ко мне войдя – найдут Сугробами опущенную штору… Прислушался – но платье не шуршит И замерло уже у самой двери… «Войди» – и не услышав, но поверив, Заботливость к усталости спешит… Обычный возглас: «ты опять не спал» Рожден сестрой, еще влюбленной в брата, И, как волна баюкает закаты, В ответ он головою покачал… Покуда он молчал на возглас сей, Сестра сугробы шторы поднимала, И, поднимая светлой грудой всей, Она их в веер желтизны сжимала. …Их мать, в их раннем детстве умерла… Она в лиловом облаке ходила, Теряла их, звала и находила, Как крошки, что упали со стола. И что сидели тихо под столом… И вновь теряла их в аллеях сада, Которых было более, чем надо, Чтоб прошлое найти уже в былом… На хлопотами сильную любовь Он отвечал слабеющей улыбкой… «Когда ты ходишь — половицы скрипка — Она меня всю ночь будила вновь»… Но восклицанья нежности родив, Сестра уже салфетку пеленает, И жизнь идет, как девушка земная, По коридору — кофе не пролив, – В старинной чашке с синим ободком, И масло с оспой сыра на подносе, И взор, что исподлобия, тайком, К нему свое сияние возносит И говорит об утре, как Добре… И снова взор к подносу опускает, И ложечка над чашкою мелькает, В нее кладя свой отблеск в серебре… Два отблеска – и третий – положив В со сливками воркующую чашку – … А Клавдия в халате нараспашку – Вдруг вспомнил сквозь усталости прилив… И сливочник, взлетев как голубок. Чает струе воркующей пролиться… Страсть губит – и от страсти не отбиться, Не губит только – никогда – порок… И снова ясный взор к нему взошел – И в этот раз со смелостью глубокой – И он в се сияньи темнооком Об утреннем Добре опять прочел… Веснушки золотистые руки, Как буквы золотые в бедных строфах Неграмотных, в царапинах тоски… И свой алтарь, дымясь, возводит кофе… Прокофий в это время внес дрова С веселой бородою в две охапки, В которых таяли снежинок крапки, И печь вступила в жаркие права… Когда ее он встретил в первый раз В просторном полусветлом коридоре. Мгновенное смущенье темных глаз Столкнулось с восхищением в упоре — Но — восхищением посторонясь — Он, взоров пропустил ее смущенье, И — голову склонивши на мгновенье — Она прошла, ему не поклонясь… Она в то утро в ихний дом вошла, Чтоб новою служить сестре служанкой, А он к себе вернулся спозаранку — Та ночь в притоне с Клавдией прошла… В той комнате, где часто он бывал, Где бархат был своим же эпилогом, И в раме позолоченной убого Обрушивается «Девятый Вал»…

УХОД СОЛДАТ НА РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ

Поэма (1949)

… И без конца штыки идут, идут, И каждый штык с другого начинает Штыка свой некончающийся путь, Свой путь, который третий штык кончает… И чем все ближе острия идут, Тем острия все далее блистают, И все они бесчисленно растут, Но вместо жизни в смерти вырастают… И солнце пробивает путь себе Одним штыком между двумя штыками, Что мерно — но как будто на горбе — Идут вперед с обратными толчками… И по бокам штыка идут штыки И держат на ничтожном расстояньи От солнца — и безмерном от руки — Единый блеск с бесчисленным сверканьем… Но каждый штык, идущий меж двумя, Не служит никому из них соседом — Один идет, совсем один, стоймя, За блеском, да своим же блеском следом. Шмыгает нос сопливую свирель, И наперед бегущие мальчишки Все отстают – пока шель да шевель – Хотя их лбы перегоняют шишки. Мороз давно их за уши дерет, Но музыка их лучше согревает, И оттого они бегут вперед, И оттого за ней не поспевают. И, выглянув в морозное окно, – А мой этаж – как чин – был самый нижний, – Увидел я – они идут давно, Но не прошел их ряд и самый ближний… Оркестра ярко-блещущая медь – И плавными толками колебаний – Войска идут – не престает греметь – К мужской, кровавой и нерусской бане… Портянки мумий в валенках амфор Шагают в ряд и двигают колонны. И отблеск византийский Никофор Хранит в глазах спокойных, непреклонных. К мужской – лишь отделение мужчин За отделением, лишь взвод за взводом… Пречистыми рубахами кончин Возоблачен призыв второго года… Портянки мумий в валенках амфор Шагают в ряд и двигают колонны, И отблеск византийский Никофор Хранит в глазах спокойных, непреклонных. К кровавой – крови за струей струя Стечет — откуда — темная — из кранов, И скапает — откуда — с острия — На веник славы, как захлещут раны… Портянки мумий в валенках амфор Шагают в ряд и двигают колонны, И отблеск византийский Никофор Хранит в глазах спокойных, непреклонных. К нерусской — побывал во всяких Росс. А вот теперь — идет к Дальневосточной… В сей бане многоградусный мороз И непролазные снега? — Так точно… Шли с мыслями, глубокими, как тыл, Подмышками сжимая веник славы, И ни один на месте не застыл — С пехотою — поток казачьей лавы. Вдоль улиц шли, текли средь площадей За парой как ошпаренная пара, И в мыльной пене сотни лошадей Нелегким обволакивались паром… И лошадей горячих холод дул, Не охлаждал, не дул им в хвост и гриву, И губы мужественные Федул Сжимал, а не их надувал спесиво. Веселая сопливая свирель Шмыгала песнь и песнь была курносой, Сопливая свирель – морозный хмель – Шмыганьем песнь курносую возносит… И всадники, застывши в стременах, – Носками врозь – бока коней рубцуют – Невысоко взметая снежный прах – И в снежном прахе высоко гарцуют… На уровне горячего глотка, С которым холод в душу проникает, И узкого флажечного платка, Что ветер — резко развернув — сморкает. Декабрьский воздух приглушенно-глух – Средь серой дымки призраков природы, – И лошадей величественный дух От всадников медлительно восходит — К принизившимся толстым небесам — И, в отзвуки окутываясь глухо, Медлительною дымкой всадник сам Восходит вместе с лошадиным духом… И кровь играет в лицах молодых, Их пурпур жив, хотя он и синеет — Пёр дух, пёр дух, пёр дух, пёр дых, пёр дых – Пёр дух упрямее, пёр дых сильнее… Под циферблатом Родины побед Стал маятником полумесяц Турки… XII-ый твой пробил Карл о, Швед… И страшные кутузовские жмурки… Кузнец богов иконы подковал Златым куском вверху святого мрака, В котором витязь русский ускакал, На полумесяц глядя, и заплакал… Как матери валогище Босфор Толкал земной приплод вражды небесной – Могил неверных каменных просфор Наследователь станет сыном крестным… Пусть лобным местом Софьево зерно Размолото, что жерновом тяжелым, Пищаль палила пороха дерьмо И рукавами попадали в полы. Но юный Петр уж тяжко проболел Моветренною оспою Яузы, Где ветер мелко выщербить успел У смоляного черного подгруза… Удельный гнев набегом тростников Шуршал на берегу в глухом тумане – Там, где русалки призрачность венков Плетут, смеясь у плёса царской бани. Свою учебу начал Он с Азов — Водя перстом по карте домовито Что свертывалась — как труба – на зов – И Гении вдруг затрубили в свиток… И вот настали северные дни, И эхо дыма трубным звукам вторит, И эхо ночи — ферверков огни. И эхо чаши — с кровию викторий… Опять, опять настал Великий Пост Из среброрыбьей чешуи кольчуги… Опять, опять прибавится погост, Хотя его и заметают вьюги. Над черным светом отческих икон Кузнец богов прибил святых подковы — И движется Российский Илликон На поле брани с жатвою багровой… Портянки мумий в валенках амфор Шагают в ряд и двигают колонны, И отблеск византийский Никофор Хранит в глазах спокойных, непреклонных. Как две шеренги черной тишины, Толпа стоит вдоль движущейся части, Как туча средь сребристой белизны, Как туча слез, как туча безучастья… Все гуще, все темней толпа стоит, – Жизнь подождет, а смерть теперь не к спеху, – И снежный блеск ее молчанье длит, Как грозно-ослепительное эхо… Она молчит – готовая к борьбе, А те идут – воинственно, но мирно… Всю ненависть – она таит в себе, А те идут – беззлобные к кумирне… Хотя они сюда пришли вразброд, А кажется, что все явились сразу И встали вдруг — все — как один народ – Оправой темной снежного алмаза. И две шеренги тишины молчат, Как туча слез, как безучастья туча, И шар земной, не двигаясь, влачат Средь тишины торжественно-скрипучей. И над толпою высится лоток, Поставленный на голове подростка, Который не по возрасту высок, Все тихо — только эхо отголосков… Глазами сироты на мир глядел Сиротский сын огромного народа И в цепь баранок душу он продел, И цепь баранок – вся его свобода. Красив неровной слабой красотой И кротостью невинной миловиден, Сиял, как ангел, ясной простотой, И. как зверек, сердечно безобиден. Он целый день по городу ходил, Лотком вытягивая стебель шеи. То там, то сям он пищу находил — Его орлы кормили двух копеек… Его любили все, и с ним шутя В усах сверкала инея улыбка, Уста ему сияли, чуть грустя — И он от всех вдруг убегал прешибко. Он видел город имени Петра, И был — хотя не ведал это Имя — Наследник каждого Его двора — Где дворники с берлогами своими… И на дворы любил он заходить — Где темная угрюмая догнилость Шарманки… за… шарманки… во… шарманки… дить С конца средины начала унылость. Разлукой ветхой… выжившей из нот… И с песнею, оставшейся о звуков… С чужою стороною поворот… Впадающие… ноты… вновь в разлуку… Лохмотья песни… в дребезги тиши Дрожащие протягивали руки… И падали с бумажками гроши… Карманами исшаренные руки… День проходил, и мальчик уставал, Квадратный корень дыма шел из печек, И постепенно город наставал В огнях… и был все ближе, все далече… Он жил в углу — где спал на сундучке… Коптила лампа ореолом ада… В углу другом, в пропившемся смешке, Закашливающийся до упада Жил неопределенный человек — Сутулости высокой очень роста… Не хром — он из душевных был калек — Хромают как-то руки их непросто… Он книги бесконечные читал — Но будто бы одна и та же книга Пред ним была… и он ее листал С медлительной задумчивостью мига… Лицо… еще… в приятности своей Старело медленно… еще… приветно… Еще… он молод… грусть… еще… видней… Грусть в старости уж менее заметна… Весь как-то странно был он крылокост — Сутулости высокой очень роста — И соблюдал он некий тайный пост Своею худобою крылокостой. «Вы служите?» – он отвечал — «Служу… Опаздывает вечно наша служба»… «Вы дружите?» — он отвечал «Дружу… До нас не доживает старость дружбы»… Он был покладист с мирной тишиной, Но с шумом жизни… страшно… слабо… спорил… За угол свой любою он ценой Бы заплатил – сейчас же… скоро… вскоре… «Вы верите?» – он отвечал – о, да… И повторял – о, да… но охладело… «Божественна не для меня звезда, А вот сосульки – Божье это дело». С метаморфозы грязной сюртука Пылинку он снимал, оставив пятна. На рюмки талии его рука Дрожала в полувальсе напопятном… «Вы плачете?» — «У пьяных много слез, Но трезвы — все на свете — трезвы слезы»… «Мечтаете?» — «Я не любитель грез, Но я из тех, кого так любят грезы»… И в точку ту задумчиво глядел, С которой грезы жизнь вновь начинают, Где боли начинается предел, Которую нам сердце причиняет. Рассказ о прошлом возводился в чин Такой, что, светом высшим он блистая, Вдруг падал, и на чистоту причин Паденья копоти летела стая. Рассказ хоть и не брился никогда — То был рассказ на жизнь — на всю – небритый, – Но и не вырастала борода — Ни пухом, ни пером щека покрыта… Он помнил все — как защемила дверь Смешок, что за спиной его раздался… Как он любил… Да так же, как теперь… Закашлялся… как будто разрыдался… Как защемила дверь ее смешок, Что оборвался — словно потянулся… Он понял вдруг, что сердце не порок, И сердцем всем в пороке затянулся. Он тотчас же нашел свое пальто Духами поданное в раздевальной Пустой, где он увидел только то — Меха, в грехе наваленные свальном… И – в ночь – а ночь – в луну – луна – в пустырь – Пустырь – в фонарь – фонарь – в сверканье снега, Где темной желтизной мочи Псалтирь Гласил Осанну перед санным бегом. Замерзшею «Волной» донес трактир Его до огненного самовара, В котором искажающийся мир, В котором исказившиеся твари. И как увидел — чайник голубок На разгорающихся углях ада, — Так отвернулся — и немного вбок Смотрел… С тех пор он видит то, что надо… Почти без слов молчал пред половым – Босой – к нему — тот подошел по искрам — По самоварным углям огневым — И водка сразу появилась быстро… И водки залп — залп страшный — холостой — В закинутое неумело горло, И на лице — в безличности пустой Пять чувств одною судорогой сперло. Почти без слов молчал, почти без слов… Почти без чувств, без чувств почти, без чувства… Трактирного оазиса… с Песков… Мираж… до опьянения искусства… За залпом залп давала водка в рот, И голова — откинута ударом — Из воздуха глоток один берет — Не сразу он дается и не даром… И в точку ту грызущую смотрел, С которой жизнь грызенье начинает… Селедка перед ним — с хвостом от стрел Амура – свой скелетик очиняет… И снова залп – залп водки холостой — Что душу на мгновенье ослепляет И делает ее на миг пустой – И пустотой – прозревшей — наполняет… И пустотой прозревшей пустотой – И пустотой до ужаса прозревшей – Наполнилась душа… Постой, постой… И снова леденящий залп… согревший… Мираж… до опьянения песков… Под пальмою… оазиса земного… Почти без ночи ночь… Рассветы снов… Рассветы снов… Без снов рассветы снова… …Но странно, что он стол не находил – Все находил… стул, пальму… углового Щегла… а сколько б раз не приходил, Свой стол искал… как ищет честь – где Слово?.. Рассвет рассказ уж знает наизусть, Что кашель бесконечно повторяет… Но пусть его рассказывает, пусть… Угаснув — лампа — фортку отворяет… И мальчик утром рано уходил. И светел был, хоть был он чадом чада, И цепь свою баранок находил И свой лоток — как щит без Цареграда… Между господ разряженных и дам — И толкотни, составленной из люда, — Он шел, читая город по складам — По суд — здесь судят… нет! — горшок! — по-суда. …Он вспомнил вдруг — стремил квартет коней, Как черный рай сверкавшую карету, И женщина с лицом прекрасным в ней Мелькнула — неподвижна, как в портрете… И черный рай кареты так блестел. Что перед нею снежный блеск затмился, И долго-долго он вослед смотрел, Пока квартет коней совсем не скрылся… Пустопорожне-синие шары Пустопорожний пурпур ворожили В окне аптеки… Стекляной коры Стеклянность вспыхивала, гасла или… И дальше шел и нес его лоток, Как шаткий челн, как жизни челн несладкой…. …Сосулек пилы пилят водосток… …Из инея лохматая лошадка… И с желтизной мочившихся собак От стенки до средины тротуара, Раскрывшеюся дверью вдруг кабак Мороз ошпаривал клубящим паром. И доносил рыдание машин – Поросписная песенная груда, Что за аршином тянется аршин, Неведомо куда и ни откуда… Начавши песнь с усталостью – с трудом Вот все сильнее – с яростью нетвердой, – Она стучит в судьбу самосудом – Стучит в судьбу самосудом аккордом… Какую хошь усталость перетрут До дребезга звенящие турусы — С зевками эхо пустозвонный труд… И то удары катятся, как бусы. А то сережек с дреньканием дрожь, А то брянчание брелков браслета, А то звенит, как вынь-ка да положь С зевками эхо, бренькание это… Ударов редкий и хрустальный град Стал учащенней — сделался железным Ошибок нежных огрубевший лад — Ошибок грубых лад печально-нежный… И песнь судьбу как хватит кулаком, Да все сильнее — с яростью нетвердой – И с эхо оглушительным рывком — Стучит в судьбу самосудом-аккордом… И бьет судьбу и разбивает в кровь, И эхо в синяках таких, что диво, И шлет туда гулящую любовь, Где выступала скромно-горделиво… И хрусталями ударяет в град, И разбивает град хрустальным блеском – Ошибок грубых мягко грустный лад, Ошибок нежных лад сурово-резкий… И бьет и бьет аккорд самосуда, Всю разбивая в кровь судьбу нещадно, И шлет любовь туда, где нет стыда, Где было все стыдливо-ненаглядно… И вдруг, не все на свете позабыв, И в кровь судьбу, не давшую пощады, Аккордами самосуда разбив, Она как грянет всей своей громадой, Вся, как земли трясение, дрожит, И песенною лавой вся клокочет, И яростная дрожь по ней бежит, Себя не помнит и забыть не хочет… И вновь как грянь аккорд самосуда, Всю разбивая в кровь судьбу бесщадно, И шлет любовь туда, где нет стыда, Где было всё стыдливо-ненаглядно… Потом стихает буря за ребром Одним, другим, все глуше, в беспорядке, И дико озирает бурелом, Разметанные озирает грядки. Притихла… И к округлым облакам Она плывет за песенной калиткой, И рассыпает тихо по бокам Негромких малых звуков маргаритки… И мальчик видел изобилья рог — Над лавочкою яркою, как щелочь, Когда скупой морозный ветерок Донес к нему железных звуков мелочь, — Что, отдавая, вновь назад берет, И вновь дает не тем, кто бьет баклуши, — Достаточно, чтоб накупить широт И без того для широчайшей суши… Он, тихо вскрикнув, ловко побежал, Держа лоток позябшею рукою, И локоть свой оборванный держал, Как распустившийся цветок левкоя. Он улицы трубою сокращал Еще незримой, более все гулкой, И трубный блеск златисто освещал Среброискрящиеся переулки. Свернул — направо — влево — поворот — И — выбежав — остановился резко — К нему спиной повернутый народ Стоит — как туча темная средь блеска… И он увидел – головы идут, Штыки блестят, в сверканьи не кончаясь, И трубы солнце на морозе жгут, Со смертью в кольцах ледяных венчаясь. Горсть золота за горстью серебра Кидало солнце трубам звономедным, И сердив за нашивками ребра Пылало счастьем гордым и победным. И трубы ослепленно солнце жгут, И опушенный воздух резко рушат, И членов нераздельное орут Во эхо затыкающее уши… Набравши в щеки звуков медяки Про черный день, про черный день, про черный, В рог изобилья дуют бедняки, Задами злата чтоб сребристо пернуть… И солнце ослепительно горит, В зенит звенящий искры сыплет в трубах, Зенит звенит, звенит зенит, звенит, И дым идет, что испускают губы… Проходит ряд безжизненно-могуч – Один кусок безжизненной природы – И распадается – что камни круч — На силу, слабость, мощь — когда проходит… Все сведено к какой-нибудь щеке — Ее шиповник нежен и под бритвой… Тяжел тулуп, а он как налегке Идет, и взор что ястреб в час ловитвы… И снова ряд безжизненно-могуч — Один кусок безжизненной природы И распадается – что камни круч — На силу, слабость, мощь — когда проходит… Все сведено к каким-нибудь глазам, Что встретившись с внезапным женским взором, Вскричали – ах, я жизнь свою отдам Не за тебя — в любви твоей дозоре… Не я пойду в любви твоей дозор, В простор ночной губительный и томный… От глаз моих твой оторвется взор, Но все же знай… И иногда припомни… Красиво попадают рукава В широкие, размеренные взмахи, И кажется, что скошена трава, И кажется, что улетели птахи… И всё идут, и снежная земля Пред ними расступается упрямо, И все идут, и, мерно шевеля Как бы плечами, попадают в ямы… Выныривают снова и идут… То снег пищит, как старой куклы грудка… То кала замерзающего жгут… То в небе вдруг как будто незабудки… То — создана из своего ребра — Бежит средь худобы своей собака… То испитая лилия добра Не оставляет ни кровинки маку… Оркестр — как смерть — внезапно перестал, – И в тишине, мгновенно наступившей, Немного больше каждый вдруг устал Коку-то — где-то — в чем-то уступивши… Я за окном неясно услыхал Внезапное отрывистое — «смирно», И вдруг — цвет неба нежно-бледно-ал… Как! — пышная и солнечная Смирна. Лазурно-розовый приморский рай, Благоуханное очарованье… Цветы, плоды… Любуйся, выбирай… Увы, незримы эти чары Ване… Он в шумный и торговый ряд залез, С лицом печальным, не кувшинным рылом, А бабочки летят, как щепки… Лес Не рубят ли, прозрачно-легкокрылый… Но замер шумный и торговый ряд, И каждый выставил лицо товаром… Мои глаза не жадностью горят, А к богатеям ненавистью старой… За то, за то, что в небазарный день Товар, который завоюет рынки. Они приобретут за дребедень, А женщина идет с пустой корзинкой… Без струн оркестр как струны зазвенел… Сперва, как будто эхо лишь, играя – Так тихо-тихо, словно ангел пел, Крылом печально щеку подпирая. Как две шеренги черной тишины, Толпа стоит вдоль движущейся части, Как туча средь сребристой белизны, Как туча слез, как туча безучастья. Она молчит – готовая к борьбе, А те идут — воинственно, но мирно… Всю ненависть она таит в себе, А те идут беззлобные к кумирне… Хотя они сюда пришли вразброд, А кажется, что все явились сразу И встали вдруг — все как один народ – Оправой темной снежного алмаза. И две шеренги тишины молчат, Как туча слез, как безучастья туча, И шар земной, не двигаясь, влачат Средь тишины торжественно-скрипучей. И вдруг оркестр в сверканиях тугих — В змеиные блистающие Веди — Взгремел во извиваниях своих Лаокооном обреченным меди… И лаокооническая медь Сжимает в страшных кольцах тела части, Чтоб на груди у каждого согреть Тебя — Копытом вознесенный Аспид… И гибелью гремит Лаокоон, И валенок змеиное шипенье Тишайшее – не заглушает он, Шипы вонзая в розы песнопенья… Натугой ослепительной лучей Ужасные сверкания обвиты Вокруг боренья торсов трубачей… Залавливается башлычный свиток… И валенок шипение шуршит, И в трупах извивается змеиность, И гибелью Лаокоон гремит, И гибнет сам, но раньше гибнет с сыном… И, раньше чем погибнуть с ним, с одним С другим он гибнет обреченным сыном, И валенки шипением своим Пугают снег, что делается синим… Но ничего нежнее нет, чем медь, Которая испытывает нежность, К тому, кто должен будет умереть, И без которого — смерть неизбежна. И борется вотще Лаокоон, И валенок змеиное шипенье Слышней того, что заглушает он, Шипы вонзая в розы песнопенья. Без струн оркестр как струны зазвенел Одно, как будто эхо, чуть играя – Так тихо-тихо — словно ангел пел — Все дальше-дальше от земного края… И гибели вещания спасут В борении Лаокоона души. И Три Кита торжественно плывут, Покачивая часть шестую суши. …И без конца штыки идут, идут, И каждый штык с другого начинает Штыка свой некончаюшийся путь. Свой путь, который третий штык кончает. И чем все ближе острия идут, Тем острия все далее блистают, И все они бесчисленно растут, Но вместо жизни в смерти вырастают… И солнце пробивает путь себе Одним штыком между двумя штыками, Что мерно — но как будто на горбе — Идут вперед с обратными толчками… И по бокам штыка идут штыки И держат на ничтожном расстоянии От солнца — и безмерном от руки — Единый блеск с бесчисленным сверканьем. Но каждый штык идущий меж двумя Не служит никому из них соседом — Один идет, совсем один, стоймя, За блеском, за своим же блеском следом.

ВЫСОКО БЕЛЕЮЩИЕ СТРОКИ И СВИСТ ПЛОЩАДИ (1949)

Свистела площадь. Стелящийся свист Свивался в навиваниях змеистых, В струистых набеганиях сребристых, Скользя по льду, что стал кромешно-чист. И как бы мглисто и как бы темно Вкруг ни было — светлей от свиста сразу, Свист стелется и ясно виден глазу, А ухо он уж просветлил давно. И в мглистости на стелящийся свист, На низкий свист ничто не прибегало — Но веяло, струилось, набегало Все явственней, хотя был воздух мглист. Давно угас извозчичий костер, И хаос снега лег перед Театром, Сверкающим во тьме амфитеатром, И струны телеграфные простер Из мрака в беспросветность темноты, Как высоко — белеющие строки, Чтоб бесконечной белизной высокой Молчание исполнить чистоты… Между строками звездный свод отверст, И неподвижно белизна витает, И гения тень головы читает То, что предуказует Божий перст… И ясно видно лишь средину строк, Концы во мрак уходят, в бесконечность, И Времени замерзла быстротечность, Но гений пуще Времени продрог. Промерз средь свиста низкой темноты. Но, напрягая всю тоску, всю волю, Гармонии он постигает полюс, Выдерживает полюс немоты… И смотрит на витанье белизны, И слышит строк беззвучные аккорды, С такою грустью гордой, негой твердой Берущие величье тишины… Берущие величье тишины Беззвучных строк тишайшие аккорды – За хордами торжественные хорды В даль удаляющейся белизны… С витанием сливаясь белизны, Беззвучных строк все дальше шли аккорды С такою негой твердой, грустью гордой Вдоль большей и вдоль дольшей тишины… Вдоль большей и вдоль дольшей тишины За хордами торжественные хорды Сквозь свиста нарастающие орды В даль удаляющейся белизны… А площадь свищет… и луна видна В затмении морозном и нечистом, И в ореоле сумрачно-лучистом Обледенело ворожит она. Во тьме мерцают снега синяки, Под санной ссадиной снегоподтеки, И свист защипливает прежестоко, И смерть пронзает до ее тоски. И синяками снежными луна До полумертвенности вся избита, И мертвенно синеющим в орбитах Сиянием безжизненна она. Свет темноте и свету темнота Ни в чем не уступают… Площадь эта Могла б служить Гармонии ответом, А в ней молчат из Оперы места… Раскатанные росчерки саней Уже умолкли, больше не скрипели Перед театром, где среди ущелий Пел грустный Демон, бледности синей. И тень идет вдали от фонарей Вкруг фонарей, как некий круг порочный, В мотором в час морозный, в час полночный Нет никого… И тень идет скорей. И в темноту торопится уйти От светом ей начерченного круга. И тени кажется, что в свете вьюга – Что искрами собьет ее в пути… И свист ее пронзительно зовет, Чтоб испытать, насколько одиноко, Докуда только достигает око, Она в недостижимое идет… И тень идет вдали от фонарей, И ей все кажется — в их свете вьюга, – В которой искры борются друг с другом Чтобы угаснуть ярче и скорей. И искры борются между собой, Передавая смерть свою друг другу, И в каждой смерти радужные дуги Сверкают смерти искрою живой. И яростней меж искрами свистит Пронзительная ледяная шелка. Мороз не страшен, что трещит без толка, Куда страшней, когда он шелестит. У ног почти у самых шелестит… Закручивается… и далью вьется… Выкручивается… и не дается… И месть метет… но не взметая — мстит… И на мгновение теряет площадь, И где-то в тьме потерянно скулит, И вдруг, как щель свистящая, из плит Прорвался снова яростней и площе. Свивается в свистящее кольцо И в пальцы леденящие занозы Вонзает… и в глаза вонзает слезы Крупней, чем соль, крутые, как яйцо. Глаза в занозах резкомерзлых слез Свои ресницы в света круг вставляют, И свет обратный кругу отдаляет Видения сверкающие грез. И грезы через мерзлость слез растут, Затмивши ледяные эмпиреи, И делаются жестче и грубее, Но все, что было нежного, — спасут… И свет, обратный кругу колеса Раздваивает невозвратность грезы, Крошит, дробит и вновь сливает в слезы, И свист их снова режет, как коса… И тоненько-претоненько свистит – Чем тоньше свист, тем он труднее рвется. Замерзло эхо… И не отзовется И отзываться сердцу не велит. И слышится то низость высоты, То пьедесталом стелется под низким… И видит гений все свои описки Средь ледяного свиста темноты. И тень идет, и эхо чуть хрустит, И слышен только отголосок эха Под свиста взвизгивания от смеха — И тень лицом вдруг к Нелицу стоит. С наставшею внезапно тишиной И видит: строки в мраке настигают Ее своей высокой белизной, И снова их аккорды постигает. И видит гений, голову подъяв, — И взором одновременно и слухом — Все то, все то, что охватил он духом, Дыханьем перехваченным объяв… Среди витийственные белизны За хордами торжественные хорды Сквозь свиста нарастающие орды, Берущие величье тишины… Берущие величье тишины С такою грустью гордой, негой твердой, Все удаляющиеся аккорды Вдоль большей и вдоль дольшей белизны. И снова площадь свистом шелестя, Трет, как кремень, и вспыхивают искры, И свист опережает их, и быстро Летит, и, перед искрами летя, Не престает на пепелище дуть, И холод пепелищем раздувает… И вдруг куда-то сам себя девает, Чтоб Самым Низким Образом надуть. Или, видениям душевным льстя, – Переводную страшную картинку – За льдинкою прельстительную льдинку Пребыстро трет, еще быстрей сметя. Безобразная безобразно рябь Бежит, струится, навевает, веет, И твердь замерзшая полуживее, Чем неподвижно-ледяная хлябь. И тоненько-претоненько свистит — Чем тоньше свист, тем он труднее рвется. Замерзло эхо… и не отзовется. И отзываться сердцу не велит… Отъявнейший то сверху книзу свист, То снизу вверх — но ниже человека – Особенно, как видит, — не от века, Особенно, как чует, что — артист. Поешь в театре — руку подаешь Кому-то в высь, исполненную пенья… К столу ты припадаешь, как к ступени Гармонии — ну, значит, пропадешь… С издевкою потайною свистит… Закручивается… холуйски вьется… Выкручивается… и не дается… И месть метет… но не взметая — мстит… И горе бесконечное тому, Кто пальцы в свист пронзающий положит И чувствует, как холод страшно гложет, И смотрит в тьму, и смотрит, смотрит в тьму. Или к живописанью припадешь — Плоть полотна своей душой насытишь — Уж голода в ушах звенящий Китеж… Ну, значит, пропадешь ты, пропадешь… А площадь свищет, словно бы насквозь, Стрелу насквозь пронзает тетивою. А ты — твоей мансардой ледяною Огнь алтаря согреется авось… По комнате ты ходишь… пропадет… Как маятник, как маятник бессмертья… Свои мечты с его мечтами сверьте — Он от бессмертия не отстает… И счастие великое тому, Кто пальцы в свист пронзающий положит, И к жару сердца холод их приложит, И смотрит в тьму, и смотрит, смотрит в тьму – Что тоненько-претоненько свистит, Чем тоньше свист, тем он труднее рвется… Замерзло эхо… и не отзовется… Но сердце отзывается… болит… И тень идет вдали от фонарей, И ей все кажется, что в свете вьюга, В которой искры борются друг с другом, Чтобы угаснуть ярче и скорей. И борющиеся между собой Сверкают в искрах радужные дуги Передавая смерть свою друг другу, Чтоб смерть была бы с искрою живой. И тень идет средь свиста темноты, И, напрягая всю тоску, всю волю, Гармонии она постигла полюс, Выдерживает полюс немоты. И смотрит на витанье белизны, И слышит строк белеющих аккорды, С такою грустью гордой, негой твердой Берущие величье тишины… Сияния сильнее белизны За хордами сверкающие хорды Все удаляющиеся аккорды Вдоль большей и вдоль дольшей тишины… И далее и дольше тишины Беззвучностью простертые аккорды С такою грустью гордой, негой твердой В послеслияние предбелизны…

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

«Улыбкой тихой и нетленной…»

Улыбкой тихой и нетленной Стоишь у сердца моего, На темных небесах его Сияя радугой бессменной. Но нет былого вдохновенья И жара странного в крови, И мир холодный песнопенья Не оживит восторг любви. Так иногда на поздней тризне Еще блистает луч живой, Хотя диск солнца огневой В иных мирах встает для жизни.