Еленевский Мытари и фарисеи

Неизвестно

Парамыгин отвел меня в сторону:

— Я тут тебе кое-что припас, — он дал сверток, в котором находились граната и четыре ракеты, — граната учебная, но напугать можно, а ракеты, как гранатометы, кстати, ими хлопцы где-то под Акчатау отстреливались от насевших казахов. Надеюсь, ты еще пользоваться не разучился?

— А стоит ли?

— Дорога — штука неблагонадежная. Ну, покатилася торба с великого горба, — как обычно пошутил он.

— Слушай, ты все торба да с горба, а дальше как?

— Дальше? Дальше как в том детстве: а в той торбе хлеб, пшеница, с кем ты хочешь, с тем делися.

— А я ломал голову, что

же ты придумал.

— Слушай, скажи этому золотозубому майору, — он кивнул в сторону красных «Жигулей», — чтобы он свой золотой запас жвачкой заклеил.

Мы рассмеялись, хотя на душе было прескверно, и обнялись на проща­нье. Женщины плакали.

Фергана бурлила еще с того памятного клубничного скандала и никак не могла успокоиться. Да и не только Фергана. Но у всех после бойни в Андижа­не, изгнания турок-месхетинцев, дорожный страх олицетворяла Фергана. Она выплескивала на все окольные дороги свой гнев. Тогда и нашим десантникам досталось, окропили своей кровушкой андижанские да ферганские улочки с переулочками. Их били, над ними издевались, а у них команда — «Оружие не применять!». Теперь если где-то ограбили, убили, сожгли автомобиль, то это обязательно связывали с Ферганой. Хотя уже и своих доморощенных бом­бил на этих дорогах, оказалось, с лихвой. Целые банды орудовали не только ночью, но и днем, внаглую, открыто останавливали машины. Выбрасывали людей и скрывались. И то, что Гульман договорился с омоновцами, стало для нас далеко не лишним.

***

Ранним утром мы собрались у ташкентского поста ГАИ. Командир омо­новцев старший лейтенант Нурсултанов объяснил порядок движения, раздал в каждую машину по красному флажку:

— Если кому-то понадобится экстренная остановка, ведь вы едете с детьми, и такие остановки неизбежны, пассажир переднего сиденья флажок в окно и делает отмашку. Останавливаемся все вместе, движение также начина­ем все вместе. Быть предельно внимательными. Подполковник, вы возглавите колонну, мы ее замыкаем. Перед нами поставлена задача к ночи доставить вас в Чарджоу.

Чарджоу — это уже Туркмения. Там было спокойнее.

Молоденький, с еле заметными черными усиками Нурсултанов озабочен­но осмотрел машины, внимательным взглядом окинул покрышки просевшей донельзя загруженной черной «Волги», затем водитель омоновских «Жигу­лей» попросил открыть капот «Москвича» и вместе с пожилым седым мужчи­ной, отрекомендовавшимся дядей Гришей, склонился над двигателем, что-то говорил, показывал, и мужчина устало кивал головой в знак согласия.

Нурсултанов попросил:

— Подполковник, скорость в пределах ста километров, не больше, мне «Москвич» не внушает доверия, да и «Волга». У нас от них уже избавляются.

Уже за Джизаком мы попали в кутерьму, созданную кем-то впереди. Двое милиционеров деловито сортировали остановленные машины по номерам. Пропускали только своих, с чужими отправляли на автостоянку, где толпился возмущенный народ. Один из них, еще издали заметив мои брестские номера, дал знак остановиться.

— Проверяем насчет угона, ваши документы.

— Я — подполковник, еду с семьей на родину!

Мне бросилось в глаза, что форма сидела на нем мешковато. И все в нем было не так: и скользкий взгляд, и татуировка на кистях, и не представился, как это делают служители порядка. Какие-то подозрительные личности с другим прихрамывавшим милиционером уже осматривали всю остановившу­юся

следом нашу колонну.

— Я тебе сейчас покажу родину, кому сказал, документы! — проревел он, но, увидев, что к нам подъезжают омоновские «Жигули», вдруг засуетился и начал пятиться. Нурсултанов поманил его к своей машине, однако милицио­нер побежал куда-то в сторону, громко крича по-узбекски. За ним врассыпную кинулись вместе с прихрамывавшим милиционером еще с десяток подельни­ков. Омоновцы мгновенно выскочили из «Жигулей» и бросились следом. На дальнем краю стоянки раздались стрельба, раздались крики, началась паника. Машины рванули в разные стороны. Только наша колонна замерла, стояла как вкопанная.

Здесь, на стоянке, мы дождались вызванную Нурсултановым милицию из Джизака. Он сдал хромого милиционера и его троих подручных, двое из кото­рых были ранены. Пуля одному из омоновцев поцарапала щеку, и ее заклеили лейкопластырем.

Оказалось, банда грабила проезжих, и не просто грабила: под видом милиционеров выбирали машины поновее, объявляли хозяевам, что этот транспорт находится в угоне, сажали за руль своего человека и заставляли хозяина вместе с ним ехать в ближайший кишлак для проверки. По дороге бандит, наставив пистолет, высаживал владельца и скрывался.

— За утро три семьи без машин оставили, хозяина одной из них до сих пор нигде не могут отыскать, — Нурсултанов упрямо сжал губы. — Знакомый следователь из Джизака пообещал, что машины и человека найдут.

По его виду можно было понять, что он и сам не верил в сказанное.

Отобедали в Самарканде, в придорожном кафе за одним большим столом вместе с омоновцами и после полудня отправились дальше. За Бухарой нача­лись неприятности с «Москвичом». В нем постоянно закипала вода, и супруга хозяина раз за разом оттуда махала красным флажком. Колонна останавлива­лась, все ожидали, пока двигатель остынет, затем ехали дальше. Мы поняли, что к вечеру нам в Чарджоу, а впереди еще и переправа через Амударью, не успеть. Дядя Гриша переживал, пил валерьянку, его жена тихонько плакала. Нурсултанов их успокаивал: «Все будет хорошо. Мы вас не оставим».

«Волга» также доставляла хлопот. Она литрами глотала бензин, и сидев­ший за ее рулем худенький остроносый очкарик не пропускал ни одной заправки, по полчаса, а то больше, выстаивая в очередях, и каждый раз по карте вычислял, сколько километров до следующей, нервничал, будет там бензин или нет. Жена, пышнотелая шатенка, измученная жарой, накрыв лицо мокрым платком, не выходила из кабины. После заправки он бежал к торго­вому павильончику, загружал сумку бутылками с водой и что-то участливо говорил ей, поправляя на лице платок. Частые остановки радовали детей, у которых появлялась лишняя возможность поразмяться после сидения в жар­ких кабинах. Они со смехом и криками устраивали такую беготню, что мы, глядя на них, забывали о неприятностях.

На переправу через Амударью приехали поздно вечером. Небо станови­лось похожим на перезревший виноград. До крупных, призывно мигающих звезд, казалось, можно было дотронуться рукой. На берегу россыпь желто-тре­вожных огней автомобилей, которые не успели переправиться ранее, а теперь заняли очередь на завтра. К причалу не то что подъехать, подойти невозможно. Переправа, как свидетельствовала табличка на домике паромщиков, начиналась в шесть утра. Майор из красных «Жигулей» грустно произнес: