Еленевский Мытари и фарисеи

Неизвестно

— Чурка, что с него возьмешь.

Через четыре часа мощного храпа мужчина проснулся, долго соображал, где он, а когда сообразил, пригвоздил меня взглядом мутных, в красных про­жилках, слезящихся глаз:

— Ты как здесь оказался?

— Еду!

— Вижу, что не летим, мне врачи летать запретили. Ты как здесь оказался?

— Такой же пассажир, как и вы.

— Так, выходит, пассажир, а ну-ка позови мне проводника! Нет, отста­вить проводника, начальника поезда, и немедленно! — он грохнул кулаком по вагонному столику так, что тот еле выдержал, чтобы не обвалиться. — Я же сказал, чтобы в купе никого

больше не было! Никого!.. Понимаешь? Я для чего им деньги дал, чтобы никого! А они? Они, как всегда, подвели меня, сволочи распоганые! — Он снова замахнулся кулаком, и я предупредительно поднялся:

— Прошу вас, успокойтесь, а то сломаете что-нибудь.

Он уставился на меня:

— Молодой человек, что надо сломать, уже давно сломано! Или я не прав? Государство сломали, да какое!

Оказывается, я для кого-то еще был и молодым человеком.

— Может, и так, — мне пришлось согласиться, и этим он остался доволен.

— Все сломано, все. Все! — взял стакан с моим еще не остывшим чаем, взахлеб выпил его, лег обратно, но уже не храпел, а только посапывал носом, как посапывают, засыпая, обиженные дети. Я понял, что у меня также появился шанс немного вздремнуть. В купе заглянул проводник и тихонько спросил:

— Спит? Аллах милостив, пусть спит. Хороший человек, очень хоро­ший. Еще чаю не желаете?

— Да, конечно, у вас прекрасный чай.

Он расторопно принес чай:

— Чай китайский, настоящий, это мне зять достает. Всем нравится, пейте на здоровье. Деньги? Какие деньги, никаких денег! Считайте, что вы мой гость, а вашего попутчика я знаю. Он часто нашим поездом ездит, и всегда в моем вагоне, — он приложил палец к губам, — большой московский человек. Из Тюратам в Москву, из Москвы в Тюратам. Столько ездит, а в мой Ташкент так ни разу и не доехал, а ведь большой человек. Скажи, как может большой человек без Ташкента? — И сразу же сам ответил: — Нельзя без Ташкента!

Чай действительно был превосходный, выпив, я мысленно еще раз побла­годарил проводника и крепко, после стольких бессонных ночей, уснул.

— Послушай, командир, я тебя не обидел? — вопрос был требователь­ный, настойчивый и заставил проснуться. Увидев, что я приоткрыл глаза, попутчик, одетый в новый спортивный костюм с российской символикой, обрадованно произнес: — Ну конечно же нет. Давай присаживайся! — про­изнес он тоном, не терпящим возражений, а сам уже горой возвышался над столиком, где стояла рифленая бутылка водки, в тарелках с арабской роспи­сью лежали колбаса, виноград, икра, говядина, заливное из рыбы. — Никаких возражений! Как говорят русские люди, надо за знакомство по маленькой, чтобы тормоза на поворотах не скрипели.

Я сразу уяснил — отказываться себе хуже. Он трясущейся рукой попы­тался налить в тонкостенные стограммовки, но, поняв, что толку не будет, передал бутылку:

— Банкуй, командир, нынче я сильно слаб.

После выпитой рюмки он долго и упорно нюхал кусок лепешки, затем проговорил:

— Это не для моего носа. Говорил Рашиду, чернушку принеси, ржаную чер­нушку, а он опять свои лепешки. Зовут меня Степаном Васильевичем, можно просто, как у Михалкова, дядя Степа. Ну, сказывай, куда направляешься?

— В Ташкент.

— И по каким таким надобностям, судя по всему, по служебным?

— По ним, к месту службы, — немного приврал я.

—

Все в Москву, а ты из Москвы.

— В Москве таких, как я, сейчас пруд пруди.

— Да, брат, все это мне давно знакомо, все это мы определенно проходи­ли, правда, не в таких масштабах. Давай еще по маленькой. — Он уже более твердой рукой сам налил в стограммовки и сам себя похвалил: — Хорошо налилось, вот и знатно. Давай выпьем за нашу Русь, которую еще до конца не угробили, и смею надеяться, не угробят! — Он махом опрокинул стограм- мовку в рот, и водка прошла туда без единого глотка, словно ее выплеснули в открытое вагонное окно. Вскоре проводник принес две большие косухи с благоухающей шурпой.

— Сам готовил, — уважительно улыбнулся он, — баранина своя, при­права своя, только картошка русская. Настоящая шурпа!

— Разве у Рашида-аки может быть ненастоящая, — попутчик похлопал проводника по плечу, — да весь мир перевернется, если это будет не так.

— Аллах милостив, съедите, еще принесу! — и проводник с улыбкой на добром, усеянном мелкими морщинками лице, заботливо прикрыл за собой дверь.

— Что ж, и Аллах милостив, и Бог простит. Под такую шурпу грешно еще по одной не пропустить, — Степан Васильевич громко крякнул, машинально понюхал лепешку и стал наблюдать, как я с аппетитом ем шурпу, которая действительно была очень вкусной. Или мне показалось, что она была такой, поскольку больше недели жил на сухпайке. Немного поразмыслив, Степан Васильевич также взялся за ложку.

— В детстве я тюрю любил. Особенно летом, — он задумчиво посмотрел в вагонное окно, где стелилась под перестук колес весенняя Россия, пояс­нил: — Тюря — это хлебная окрошка на квасу. Говорю, мать, ты мне лука побольше накроши, она и крошила. Всегда, когда к ней заезжал, она для меня тюрю готовила. Вот такие, брат, дела. Вот тебе и тюря. Считай, вся моя жизнь прошла на казахской земле в месте под названием Тюратам, а попросту Бай­конур. Как хочешь, так и называй. Жена лет семь выдержала, а потом забрала детей и сбежала в Москву. Уже и внуками обзавелся, а все Тюратам. Давай еще по капельке? Не желаешь, тогда не обессудь, по два раза не приглашаю.

Он выпил и снова уставился в окно. Под набрякшими веками появилась предательская мокрота, но быстро исчезла, так и не став слезинками на щеках, словно дождь над выжженной зноем байконурской степью, когда ввер­ху темнеет, громыхает, сверкает, а до земли — ни единой капли.

— Да, тюря вам, тюря нам, тюря здесь и тюря там! — он улыбнулся. — Солдатики сочинили. Как считаешь, командир, хороший разговор пустой посуды не терпит?

Он приподнял сиденье и достал оттуда новую бутылку, налил себе, выпил, приткнулся к спинке купе, закрыл глаза и стал тихонько напевать:

— Заправлены в планшеты космические карты, и штурман уточняет последний раз маршрут.

Вскоре напевание перешло в бормотание, и попутчик уснул. Просыпаясь, он всякий раз доставал новую бутылку, громко звал проводника, спрашивал, где мы находимся.

— Следующая Тюратам!

— Скажи-ка! — он долго возился под сиденьем, но ничего не нашел, зло заскрипел зубами и попросил проводника принести что-нибудь стоящее из ресторана. Принесенной бутылки ему хватило до того момента, пока поезд не остановился и в вагон поднялись рослый прапорщик с невысоким солдатом: