Элеонора Дузе
Шрифт:
занными ею на сцене. На следующий день она слегла. «Сейчас я не
боюсь умереть, только не оставляйте меня умирать вдали от Ита¬
лии»,— молила она. В пасхальный понедельник 21 апреля 1924 года,
проснувшись в час ночи, она взволнованно спросила, не рассветает ли.
«Надо ехать»,— проговорила она и велела открыть окна. В темную
комнату ворвался ледяной ветер гшттсбургской ночи.
На лице ее смерть запечатлела бесконечный покой...
По
Италию и похоронили в Азоло, «между Монтелло и Граппа», как она
хотела.
ЭЛЕОНОРА ДУЗЕ
Удивительная способность придавать художественную закончен¬
ность и индивидуальность воспроизводимым образам, столь редкая в
артистке-женщине способность перевоплощаться, отрешаться от
своей субъективной психологии, от особенностей своего внешнего и
внутреннего склада — вот редкая отличительная черта Дузе. Дузе не
только артистка с сильным и страстным темпераментом, с огнем в
крови, но великая актриса, умеющая владеть собой, умеющая задумы¬
вать воспроизводимые ею типы, умеющая отчеканивать свои замыс¬
лы в тончайших деталях. Женщины всех темпераментов, всех слоев
общества — женщины нежные, кроткие и упорные в своих привязан¬
ностях, как Маргарита Готье, княгиня Жорж Дюма, Памела Гольдо¬
ни, Юлия Шекспира, женщины страстные, как Клеопатра, Фернанда
Сарду, Сантуцца Верга, женщины сангвинические, подвижные, ко¬
кетливые, грациозно-комичные, как Трактирщица Гольдони, Фру-
Галеви, женщины падшие и жаждущие возрождения в любви,
как Цезарина Дюма, как Одетта Сарду,— все эти женщины живут в
нашем воображении своей особенной и вместе с тем чисто женской
жизнью, любя до самоунижения, страдая, проклиная свою судьбу,
тщетно пытаясь разорвать оковы, которые налагают па них их собст¬
венные страсти.
Это целая портретная галерея женских типов, написанных ярки¬
ми, сильными красками, залитых теплым светом истинного таланта.
...Клеопатра Дузе выходит на веранду вместе с Антонием. На ней
восточный наряд, узкий, пестрый, стелющийся по земле, опутанный
причудливыми цепями и бляхами. Смуглая грудь прикрыта только
тяжелыми ожерельями. На голове египетская повязка из драгоцен¬
ных камней. Лицо смуглое, большие черные продолговатые глаза то
вспыхивают, то снова заволакиваются. В сотый раз она спрашивает
Антония, любит ли он ее. Ее голос — певучий, капризный. Она опи¬
рается на плечо Антония. В другой руке вместо опахала большой бу¬
кет висящих лотосов... Вот она — настоящая Клеопатра — фантасти¬
ческий
ра — влюбленная женщина, уже уставшая любить, но бессильная
совладать со своей последней страстью... Докладывают о вестнике из
Рима. Предчувствие ли это разлуки или просто ужас при мысли о том,
что есть еще целый широкий мир, владеющий ее Антонием, но Кле¬
опатра уже вся возбуждена, глаза загораются, чтобы тотчас померк¬
нуть, голова откидывается назад, как от дурноты; надорванным голо¬
сом она зовет своих приближенных рабынь. «Я упаду... Не может это
длиться... Не выдержит природа...».
Антоний застает ее в этом состоянии. Она гонит его прочь. Она
дает волю своему необузданному воображению: она осыпает его ядо¬
витыми упреками. Недобрая улыбка, особенная улыбка восточной
женщины, приподнимает ее верхнюю губу и обнаруживает два ряда
блестящих зубов. Насмешки сменяются упреком, певучий голос вдруг
становится глухим, сдавленным, потом резким. Но разлад ей невы¬
носим. Антоний очаровывает ее, даже в минуту ссоры. Она прибли¬
жается к нему, кладет руки ему на плечо, и в откинутой голове, в по¬
лузакрытых горящих глазах чувствуется непреодолимая женская
страсть. Они прощаются страстным кратким объятием.
Антоний в Риме. Клеопатра лежит на кушетке ничком и, подпер¬
ши голову обеими руками, облокотясь на локти, смотрит куда-то
вдаль загадочным взглядом, в котором неуловимо переливаются ка¬
кие-то думы. Головная повязка спадает по обеим сторонам ее лица:
настоящий египетский сфинкс. «Хармиона, где он теперь? Как дума¬
ешь? Стоит ли он, иль ходит, или сидит, иль едет на коне? Счастли¬
вый конь: Антония он носит! Конь, будь ретив: известно ли тебе, кто
твой седок? Атлас, держащий землю, рука и меч людского рода. Он
не вспомнил ли теперь о Нильской змейке (так он зовет меня)? Не
говорит ли он, не шепчет ли тихонько: где она?.. Увы! Я пью слад¬
чайшую отраву: возможно ль, чтоб он вспоминал меня, всю черную
от поцелуев Феба, покрытую морщинами годов...» Непередаваемым
голосом, полным мечтательной грусти, говорит Дузе этот монолог, ле¬
жа в той же позе, глядя вдаль широко открытыми глазами. Усталость
отражается на ее лице, и в ту минуту, когда она говорит о своих мор¬
щинах, лицо ее вдруг кажется постаревшим. Вы понимаете, глядя на
эту сцену, что драма Шекспира не просто ряд эпизодических сцен,