Елисейские поля
Шрифт:
Ибо разница во времени между Новым и Старым Светом вернула Эмилю Бруарделю без его ведома ночь, которой ему не хватало. Отныне он бодрствовал днем и спал ночью: конец сомнамбулизму! Его личность, его смелость и острый ум проявились снова, вызвали тревогу и беспокойство. В парламентских и банковских кулуарах поползли слухи. Меньше чем через полгода Эмиль Бруардель, попавшись несколько раз в хорошо известные (всем, кроме него) ловушки, вынужден был уйти с поста Президента Республики, не был переизбран сенатором, потерпел поражение на парламентских выборах, был снят с должности управляющего и получил право уйти на пенсию.
Зеркало
переводчик
Его проводили до самого дома. Только из сочувствия? Возможно, друзья и вправду думали, что ему будет плохо одному… Но главное — расставшись с ним, они уже не казались себе счастливчиками, мимо которых смерть прошла стороной. А пока рядом был «бедный Альбер» с покрасневшими глазами, в черном костюме, они вдвойне ценили свое пресное благополучие.
Бедный Альбер в последний раз кивнул, в последний раз вздохнул, подняв очи горе, бессильно развел руками в дешевых черных перчатках и закрыл за друзьями дверь. Когда их шаги затихли, он отшвырнул дурацкую шляпу с черной лентой, поспешно сорвал перчатки, словно они жгли ему руки, и Расслабил мышцы лица, как клоун после выступления.
Он не сел, а почти лег в самое глубокое в гостиной кресло, но тут же снова вскочил и сдернул чехол, который не снимали ни зимой, ни летом, — может, эти чехлы и оберегают сиденья от пыли, но что толку, если они сами такого пыльно-серого цвета. Он придвинул друг к другу два обнаженных кресла, Уселся в одно положил ноги на другое и закурил…
— Лучшая сигарета за всю мою жизнь! — прошептал он, щурясь от удовольствия, будто кот на солнышке.
Альбер бы, верно, замурлыкал, если бы мог…
Фернанда умерла… И умерла первой! Вот что особенно приятно. Целых пятнадцать лет она твердила:
— Когда тебя не станет…
Сама себя жалела и других тоже хотела разжалобить. Но достаточно было обыкновенного насморка, обернувшегося гриппом, который перешел в пневмонию, — и вот супруг Фернанды стал «бедным Альбером». Впрочем, она всегда звала его так.
— Бедный мой Альбер, ты, видно, никогда не научишься составлять букеты!
Или стелить постель, или мыть посуду, или обрезать розовые кусты. Бедный Альбер ничего не умел.
«Зато я сумел ее пережить!» — думал он теперь, и от этой мысли ему хотелось смеяться. Отныне это царство принадлежит ему одному; пусть громоздятся горы грязной посуды, увядают в вазах цветы, зияет неубранная, разворошенная постель — он счастлив впервые в жизни. В шестьдесят лет это вполне позволительно; в самом деле, не слишком ли жестоко он был наказан за то, что когда-то в порыве безрассудной страсти женился на злой и глупой женщине? Ведь он в течение тридцати лет расплачивался за минуту слабости! Полноте, Фернанде давно пора было умереть, он с ней в расчете. Теперь Альбер будет жить без угрызений совести, без чехлов и без вечных попреков. Хотя подруги Фернанды уже всполошились:
— Бедный Альбер! Вам нельзя оставаться одному…
Еще чего! Выдумали тоже. И без вас обойдусь! Никаких вязальщиц в его царстве больше не будет. Говорят, у медведей жестокая ухмылка. Нет, не жестокая, а довольная. И он заживет, как медведь.
Уже три недели он жил, как хотел, и каждое утро, обнаружив, что лежит в постели один, просто урчал от радости. Три недели он брился по утрам перед зеркалом в гостиной («Испортишь мебель!») — отсюда он вволю мог любоваться синицами, порхавшими по саду («Противные птицы, обжоры, да еще спать по утрам не дают!»). Вот и в то утро он брился себе в гостиной… и вдруг замер, пораженный в самое сердце: в зеркале появилась Фернанда.
Он закрыл глаза, снова открыл — нет, ему не почудилось, Резко обернулся: на пороге стояла Фернанда с двумя чемоданами в руках. Вернее, женщина, удивительно на нее похожая, такая, какой Фернанда
— Альбер, милый Альбер… Вы позволите называть вас так? Мы не родственники, но теперь у вас никого нет ближе. Вы не знаете меня, но уже, наверно, поняли: я ее дочь, я Жермена… Она вам ничего не рассказывала обо мне? Не говорила, что у нее есть дочь? Ах нет, — воскликнула она, прежде чем Альбер успел удрученно покачать головой, — она слишком вас уважала! Она не смела навязывать вам свое прошлое, даже зная вашу благородную душу. Да, я ее внебрачная дочь… Мне пришлось столько выстрадать! — Ну вот, снова слезы, хотя они и не мешают ей продолжать. — Бедная мама, она ведь тоже страдала. — Это их любимое слово! — Она писала мне тайком. О, она должна была сказать вам правду. Вы имели на это право. А я заменила бы вам родную дочь — ведь у вас не было детей. Я бы ухаживала за вами, угождала вам… Но еще не поздно: я приехала вовремя — утешить вас, заменить маму. Ее смерть разбила вам сердце, моя жизнь тоже разбита — будем страдать вместе! — Опять! — Альбер, папочка Альбер, как я буду вас баловать в этом доме, где все напоминает о нашей дорогой усопшей, в ее доме, где и я себя чувствую как дома… Вы молчите, милый Альбер? Можно мне вас так называть?
— Да, — тупо ответил он, как и тридцать лет тому назад.
Альбер и не заметил, как на креслах снова появились чехлы, в вазах — свежие цветы, а власть стала потихоньку ускользать у него из рук. Ведь его жизнь озарило закатное солнце: с ним обращаются ласково. Слишком ласково! Делая все по-своему, Жермена в то же время ублажала его как могла. Больше того — сев поближе, она клала свою руку на руку смущенного Альбера и, улыбаясь, смотрела на него долгим взглядом. Она примирила его не только с тенью Фернанды, но и с самим собой: во всяком случае, теперь он понимал, почему тридцать лет назад женился на той женщине. Долгое озлобление начисто стерло в его памяти первые месяцы их любви, и он, случалось, удивлялся в душе: «Как же я мог?..» Нет-нет, тогда она была столь же привлекательна, как сейчас ее дочь; он думал о ней каждую ночь и желал ее — разумеется, Фернанду. Фернанду? Но не Фернанда, а Жермена ластилась к нему. Он теперь не «папочка Альбер», а «милый, милый Альбер». А ее он зовет «моя кошечка». В первый раз она укоризненно протянула:
— О, Альбер!
— Ну что тут плохого… моя кошечка?
— Как вы молоды для своих лет! Наверно, вы такой сильный! — говорила она.
Или еще:
— Мне иногда хочется говорить вам «ты»…
А однажды вечером, перед сном, она сказала:
— Вы как будто мой муженек!
И он дрогнувшим голосом ответил, как в детской игре:
— А ты — как будто моя женушка!
Она пожелала ему спокойной ночи и поцеловала в щеку — почти в губы.
Раздеваясь у себя в комнате, Альбер заметил, что весь дрожит. Он боялся взглянуть в зеркало, не желая увидеть грузного шестидесятилетнего мужчину. Это прежний, молодой Альбер надел шелковую пижаму и халат, купленный в Венеции тридцать лет назад, и отправился к Жермене, хотя ноги у него подкашивались, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. Подойдя к ее комнате, он постучал в дверь.
— Кто там? — отозвался сонный голос.
Не отвечая, он вошел и приблизился к постели. Жермена зажгла ночник. Он увидел распущенные волосы, прозрачную рубашку с глубоким вырезом… Такой бывала Фернанда в те единственные упоительные мгновения его жизни, когда им овладевало желание (и само-то слово они давным-давно забыли)… Он обнял эту живую, желанную плоть: