Елисейские Поля
Шрифт:
Вера пьет, закинув голову, и ставит пустой стакан на стол.
– Не мешайте мне сегодня жить, – повторяет она медленно. – Но ведь мне никто не мешает. Никто. И все-таки я не могу жить. Ах, лучше бы я умерла.
– Вера, что ты говоришь… – испуганно шепчет Екатерина Львовна. – Не пей больше.
– Ты думаешь, я пьяна? Нет. А может быть, и пьяна, я не знаю. Пусть туман колышется. Видишь, как он колышется. Или это дым от вашей папиросы? Отчего вы молчите, Володя? Вам тоже грустно? Хотите выпьем на «ты»?..
Она протягивает ему стакан, чокается.
«Надо сказать, что-нибудь неприятное», – и смотрит ему прямо в глаза.
– Я не люблю тебя и никогда не полюблю.
Он роняет стакан, шампанское течет по скатерти, на Верино белое платье.
– Глупый, – смеется она, захлебываясь, волосы падают ей на лоб, – какой глупый. Я нарочно.
Он вытирает ее колени салфеткой:
– Ты пошутила?..
– Ну конечно. Конечно…
Пусть туман колышется,Пусть гитара слышится,Не мешайте мне сегодня жить… —поют цыгане.
Вера слушает. Лицо ее снова становится грустным.
– Конечно я пошутила. Но слушай. Я не знаю… Может быть, ты все-таки будешь несчастным со мною. Даже наверно будешь несчастен. Мне очень жаль вас, Володя… Но что же я могу?..
– Вера, не пей больше.
– Ах, мама. Оставь. Сама не пей, если тебе не хочется. И я больше не обязана тебя слушаться, раз я невеста. – Она смеется. – Кончилась твоя власть надо мной. Правда, Володя?..
Цыгане уходят. Теперь вместо них на эстраде негры. Гавайские гитары щемяще и томительно звенят.
– Что же это такое? – растерянно оглядывается Вера. – Будто нарочно. Я хочу забыть, смеяться. А они нарочно выворачивают мне душу.
Из-за столиков встают пары, кружатся, медленно раскачиваются.
– Верочка, пойдем танцевать.
– Танцевать? – удивленно переспрашивает она. – Разве можно танцевать, когда сердце разрывается? Надо сидеть тихо и слушать. Дай мне папиросу. И все-таки… – Она кладет теплую ладонь на его руку. – Я постараюсь быть тебе хорошей женой, Володя…
Он целует ее пальцы.
– Смотри, – вдруг говорит она, вытягивая шею. – Какая у нее шуба, у той черной у окна. Я редко видела такую красивую. Ах какая. – Глаза ее суживаются от зависти. – Какая чудная.
Владимир Иванович наклоняется к ней:
– Тебе очень нравится, Верочка?
– Еще бы. Вот вопрос. Посмотри, какая пушистая.
– Раз тебе так нравится, надо будет тебе такую же купить.
– Мне?.. – Ее брови удивленно поднимаются. – А ты знаешь, сколько она стоит?..
Но он спокойно улыбается:
– Раз тебе нравится…
– Ты… Ты серьезно?
– Конечно. Завтра же утром пойдем выбирать.
Но она все еще не верит:
– Ты
– А завтра у тебя будет белка. Самая лучшая. Какую захочешь.
– Завтра?.. Такая широкая, с огромным воротником, на парчовой подкладке?.. Правда? Ах, как я рада, какой ты милый.
Она громко хлопает в ладоши.
– Верочка, не шуми, – успокаивает Екатерина Львовна. – На нас смотрят.
– И пусть смотрят. Пусть. Ты только подумай, мама… Завтра с утра пойдем покупать. Ах, Володя, теперь я знаю, ты меня любишь. И мне очень, очень весело. И это все вздор. Мы наверно будем счастливы. Я танцевать хочу, Володя. Ах, как мне весело. Как весело…
10
– Мама, – кричит Люка из прихожей. – Мама!
Люка зажигает свет. В столовой на буфете записка. «Не жди нас». И даже чая нет. Люка проходит на кухню. На столе грязные тарелки, кусок холодной телятины, жареная, застывшая в жире картошка.
Люка кладет одну в рот, выплевывает – невкусно. И снова возвращается в столовую.
Что же могло случиться? Куда они делись? Вот почему Вера ее отослала. Люке грустно и тяжело быть одной. В кинематографе она плакала. Было так похоже на ее, Люкину, жизнь.
Жених бросил невесту, как Арсений ее. И Люка опять все вспомнила. Правда, там в конце все устраивается, но на то и кинематограф. И что же у Люки может устроиться, раз ничего, кроме воспаления легких, и не было?
Люка смотрит на желтые полосы обоев. Полосы как прутья клетки. Люка чувствует себя птицей, запертой в клетке.
Надо лечь. Она медленно раздевается. Как тихо. Как грустно. Даже немного страшно. А вдруг сейчас откроется дверь… Люка быстро оборачивается. Нет, дверь закрыта, и войти некому. Надо спать. Она тушит свет и ложится. Занавески неплотно задернуты, зеленый луч уличного фонаря падает на пол. Лучше на него не смотреть. Закрыть глаза и спать. И не думать об Арсении. Но так тихо, так грустно…
Люка прижимается щекой к подушке. Слезы текут быстро-быстро, и нельзя их остановить. Она будет плакать так, пока не изойдет от слез, не умрет от любви, нежности и жалости к себе. Она высоко подтягивает ноги, целует свои колени.
– Бедная Люка, бедная, ах какая бедная, – шепчет она…
– Тише, Вера, тише. Разбудишь Люку. Не стучи.
Люка сквозь сон слышит легкие шаги и шелест шелка. Она открывает глаза:
– Вера, ты?
Вера стоит посреди комнаты вся в белом, свет фонаря падает на нее.
Люка протягивает к ней руки:
– Верочка…
Шелк шуршит. Платье светлым кругом ложится на пол. Туфли со стуком летят в угол.
Вера подходит к Люкиной кровати:
– Подвинься.