Элиза и Беатриче. История одной дружбы

Аваллоне Сильвия

– Обещаю тебе, что мы отлично отпразднуем Рождество. Я найду способ убедить их приехать сюда и остаться до Эпифании. В крайнем случае мы с тобой к ним поедем. Не волнуйся.

В крайнем случае я сбегу, и ты меня больше не увидишь.

Спрячусь в библиотеке, в особняке Пьяченца, до конца жизни.

Как только мне исполнится восемнадцать.

Эта мысль меня успокоила. Вот так же и моего брата всегда успокаивала мысль о совершеннолетии. Мы на финишной прямой, и это испытание необходимо стойко вынести; в конце концов нам больше не придется подчиняться идиотским решениям родителей.

Отец

вернулся на свое место, и я подняла голову, чтобы взглянуть на него. Очевидно, вид у меня был расстроенный. Я поняла это по виноватому выражению его лица.

Он старался. Сидящий напротив меня сорокасемилетний мужчина с проседью в бороде и волосах, в очках с толстой черной оправой, с лицом типичного ботаника, занимался тем, что суетился у плиты, мыл, стирал, убирал ради своей дочери. Взял полугодовой отпуск на работе, чтобы заботиться обо мне и вести хозяйство.

Вот только я в этом не нуждалась. Чтобы меня любил какой-то незнакомец. Мне нужна была мама, которая не звонила; брат, который укуривался косяками. А не этот образованный, с широким кругом интересов отец, вымаливающий у меня улыбку, знак внимания. Бедолага, которому вдруг ни с того ни с сего пришлось жить с дочерью-подростком.

Вроде меня.

Я ходила с мужской стрижкой и морковно-красными волосами, как моя мать. Унаследовала от нее глаза орехового цвета и даже веснушки. Рост у меня был никакой, вес тоже не особо – килограммов сорок пять. Ни бедер, ни груди; можно было спокойно носить то, из чего мой брат уже вырос, или то, что забраковали подруги моей матери, прореживая шкафы дочерей. Как следствие, я носила широкие джинсы-варенки, детские блузочки с круглым горлышком, толстовки с Sex Pistols на два размера больше и клетчатые юбки в складку. И, разумеется, была плохо социализирована. Впрочем, в моей семье в той или иной степени все этим страдали.

Зазвонил телефон, и я подскочила. Мое существование в буквальном смысле определялось и диктовалось этим серо-белым аппаратом с надписью «Телеком Италия».

После первого же звонка я сорвалась со стула и выскочила в коридор. Я знала, что это она: кто еще будет звонить в такой час в субботу? С молниеносной скоростью я схватила телефон и крикнула:

– Мама!

Потом повалилась на пол, вдавив трубку в ухо, так что они стали одним целым. Вцепилась в нее обеими руками, прижала к ней губы. Я была так счастлива, что обо мне не забыли.

– Как ты, девочка моя?

– Хорошо, – соврала я и тут же разразилась вопросами: – Что вы сегодня делали? Снег шел? Ты ходила передать от меня привет Соне и Карле? – Мне хотелось знать все про Биеллу и про жизнь, которую они вели там без меня. – А Никколо дома?

– Нет, милая, он в «Вавилонии».

От одного упоминания «Вави» на сердце потеплело, вспомнились проведенные там ночи: Никколо в ангаре дергается под панк-рок, мы с мамой ждем его в машине снаружи; сиденье опущено, ноги прикрыты пледом, окна открыты даже зимой. Как же сладко мне засыпалось вот так – мама рядом пьет из бутылки пиво, курит, а вокруг расстилаются рисовые поля.

– Снег был, но только в Андорно, – ответила она. – Горы все белые.

Едва она сказала

«горы», я тут же их все увидела: Кресто, Камино, Мукроне. Они для меня были как живые. И я с ума сходила от тоски.

– А в библиотеку ты ходила?

– Ну какая библиотека? Суббота же сегодня. Если мы зашиваемся, я и после обеда работаю, ты же знаешь.

На самом деле я совсем ничего не знала о ее новой работе на фабрике головных уборов. Не участвовала в ее нынешней жизни, и это было очень грустно. А ведь когда-то я часами читала на пьяцце Лиабель, дожидаясь ее, знала всех ее коллег, ее расписание.

– А ты чем занималась? – спросила она.

– Ничем.

– Так не бывает.

– Гулять ходила, – призналась я.

– Вот это отличная новость! А с кем?

От ее радости мне было больно: она совсем не ревновала.

– С одноклассницей. Беатриче.

– Дружба – это очень важно, Эли, не забывай об этом. Передашь трубку папе на минуту?

Что, уже? Мое сердце покрылось трещинами. Разлетелось на кусочки.

Почему ты меня так мало любишь, мама?

Я позвала отца, протянула ему трубку. Он был прав: телефон нам для семейного общения не подходит. Потому что мы и не семья вовсе.

Я больше не желала слышать, как они разговаривают, будто бы меня не существует, и закрылась у себя в комнате.

Несколько коробок после переезда до сих пор стояли на полу у стены нераспечатанные, заклеенные скотчем. Так они создавали впечатление, будто я здесь временно, и однажды мама с братом приедут забрать меня. Я бросилась на кровать, схватила свой кассетный плеер – тоже, можно сказать, обноски брата, наряду с его куртками и толстовками. Он собирался выбросить его, но подарил мне, когда купил себе новый CD– плеер. А я ради развлечения запускала пальцы в кассету Blink-182, вытягивала ленту и поглаживала ее, не имея возможности дотронуться до брата.

Я поискала в шкафу роман, который не вернула в библиотеку перед отъездом. И пижаму в сердечках, которую в последнюю минуту вытащила у мамы из чемодана. Взяла все, прижала к себе, ощущая эту грандиозную способность вещей: сохранять впитанные когда-то запахи, голоса. Воскрешать воспоминания.

У меня больше ничего не осталось, ничего.

Я взяла плеер, книгу и пижаму с собой в кровать, под одеяло: это все, что сохранилось у меня от прошлой жизни после кораблекрушения. Ни одной фотографии, где мы втроем, ни единого доказательства нашего счастья. Лишь мой дневник с замочком, где я тренировалась фиксировать впечатления, чувства, чтобы хоть в словах оставалось что-то мое.

Я выудила из-под матраса ключик и отперла дневник.

На чем я остановилась? Я пролистала страницы. На «пожилом».

А можно так сказать про дерево? Я уже перечислила пятьдесят два определения для платана за окном; я часами глядела на него каждый день, но так и не решила, какое выбрать.

Какой он, этот платан, Элиза?

Я не знаю. Если бы пришлось описать его кому-то, кто его не видит, что бы ты сказала? Что он грустный, наверное. Весь высохший, почти без листьев; стоит там один, на заднем дворе, замурованный в бетон.