Элиза и Беатриче. История одной дружбы
Шрифт:
Сделала вид, что читаю. И услышала, как мама весело фыркнула и потом заговорила с официантом:
– Моя дочь – интеллектуалка, знаете ли. Куда ни придет – тут же книгу открывает. На почте, в супермаркете. С ней не соскучишься.
В «Луччоле» мы чувствовали себя как дома. Постоянно праздновали там Новый год. Мама, Никколо и я: неразлучная троица. Невозможно было представить, что я больше не увижу эти розовые скатерти, стулья в едином стиле со столами, солонки с рисинками внутри, картины с Везувием и Неаполитанским заливом – экзотика для нас тут, на севере, на краю Пьемонта. Это было так чудовищно несправедливо, что хотелось кричать.
Но
Учеба завершилась, начались экзамены. В доме была полная разруха. Горы коробок, ожидающих отправки, следы от картин на стенах; везде все упаковано, кроме нашей с братом комнаты: ни одного чемодана, те же простыни, что и два месяца назад. Никогда мы с ним не были такими сплоченными, как в тот период. Просто монолитная стена. Сквозь которую мама проходила легко – в трусиках и бюстгальтере, с ворохом одежды в руках. Спрашивала: «Как по-вашему, пальто на юге пригодятся?»
Часть мебели она легкомысленно продала, остальное было накрыто пленкой. В один миг я лишилась всех своих детских игрушек: мама собрала их и сдала в благотворительную организацию. «Пора взрослеть, Элиза». Однако это последнее, чего бы мне хотелось.
Вывесили результаты экзаменов, и я отправилась смотреть их вместе с ней. Шла рядом вся деревянная, злая. Потому что идти-то больше не с кем.
Подруг у меня не водилось. Если и наметились какие-то симпатии в начальной школе, то в средней все улетучилось. Я была застенчива. Мои одноклассницы дефилировали по проспекту Италии в фиолетовой помаде и с пирсингом в носу, обсуждали отношения с мальчиками – тему, не имевшую для меня смысла. У меня рядом не было бабушек-дедушек, теть-дядей, кузенов. И, в отличие от брата, я не участвовала ни в каких играх, соревнованиях. Меня не отдали ни на музыку, ни в театральный кружок; кроме дома и школы, я бывала только в детской библиотеке. Еще до того, как меня окрестили «иностранкой» в Т., я стала «асоциалом» в Биелле.
В тот день у входа в школу Сальвемини перед нами плотной толпой стояли другие родители. На расстоянии сантиметра – и словно на другой планете. Никто не удостоил нас взглядом. И понятно почему: все матери были в летних костюмах пастельных цветов, в шелковых блузках, в жемчугах, а моя – в рваных джинсах и кедах. Все отцы улыбались, шутили со своими отпрысками, коротая время, а на месте моего зияла пустота. Наверное, были там и неряшливые, усталые, плохо одетые родители, но я их не замечала.
Когда открылись двери и нас запустили внутрь, списки только-только вывесили на стенде. Все сгрудились перед ними, выискивая свой результат, обсуждая, сравнивая с другими: это несправедливо, они заслужили больше (или не заслужили так много). И тут я такая.
В самом верху, на первом месте. Асоциал, да. С сумасшедшей матерью. В клетчатых штанах и мокасинах. Та, кого не зовут на дни рождения. Единственная, кто еще не целовался с мальчиками. И единственная с высшим баллом и похвальной грамотой.
Мама наклонилась погладить меня по щеке:
– Что тебе подарить? Вот уж заслужила так заслужила!
Я попыталась подумать на эту тему. У меня не было мечты. Я ничего не понимала в подарках: в вещах, которыми владеешь лично ты, которые останутся у тебя навсегда. Я читала одолженные где-то книги, носила отданную кем-то одежду, которую не приходилось выбирать. В реальном мире я любила только места: окна «Луччолы», из которых виднелось желтое здание вокзала, парковку фабрики «Лиабель», где я ждала
Я, кажется, была на грани слез: почему тебе нас двоих мало, мама?
– Давай, проси что хочешь, – настаивала она.
Я прервала свою бессловесную забастовку:
– Хочу остаться.
Улыбка испарилась с ее лица, взгляд потемнел. Я замерла, узнавая эти признаки, понимая, что сейчас будет.
Мама рванула меня прочь на глазах у всех, словно я провалила экзамены. Протащила до машины, потом вверх по лестнице, потом до клоаки, в которую превратилась комната, где мы окопались. Выдернула брата из постели, надавала пощечин; таскала меня за волосы. Мы пытались защищаться, но безуспешно. Она потеряла всякое терпение. Тыкала нас носом в чемоданы, словно нагадивших на ковер котят. Царапалась. Заставила собрать всю одежду, чистую и грязную, и сложить в пакеты. Быстро, сию минуту. Выкрикивала такое, что я здесь не могу повторять. Не хочу. И это был самый первый и самый ужасный переезд в моей жизни.
Прежде чем продолжить, нужно вытащить на свет одно мучительное воспоминание. Я никому об этом не рассказывала, даже Беатриче и отцу. Но раз уж я решила писать все как есть, то какой смысл скрывать это от себя?
Я вообще на короткой ноге с литературными персонажами, потому что много читаю. На страницах книг я встретила множество девочек – сирот, неудачниц, жертв притеснений и насилия. Но зло на них не отразилось: все такие светлые, талантливые, нацеленные на освобождение. Хотелось бы, конечно, изобразить себя этакой маленькой героиней.
Но только я ведь теперь знаю конец истории. Освобождение мое довольно-таки условное. К тому же я тут не роман пишу, просто хочу показать, какая я есть, без всяких прикрас. Вот спросите меня в упор: «Почему, Элиза, твоя встреча с Беатриче оказалась настолько решающей, что определила всю твою дальнейшую жизнь?»
И если честно, то мне придется ответить: «Потому что до нее я была одинока».
Зима, темнота, раннее утро. Мой последний год в детском саду. Никколо завтракает на кухне, я болею и дрожу в ознобе. Мама не знает, с кем меня оставить. Я и сейчас ясно вижу ее у телефона – звонит всем подряд, плачет, умоляет: «Пожалуйста, только сегодня утром! Она будет спать все время!» И каждый раз разочарованно бросает трубку. Но потом ей пришла идея: «А ну-ка, одеваемся».
Она закутала меня: два свитера, пуховик, шапка, шарф; я пылала жаром и умирала от холода. Потом она взяла меня на руки, и мы спустились в гараж вместе с Никколо, который через каждые два шага останавливался слепить снежок и бросался в нас, доводя маму до бешенства. Она усадила меня рядом с собой на переднее сиденье. Никколо возмутился, но все же залез назад. Мы выехали с трудом. Снова пошел снег, на дорогах были лед и соль.
Мама высадила брата у школы и поехала на пьяццу Ламармора. Припарковалась перед зданием, которое я никогда не видела, дождалась, пока на первом этаже зажжется свет. Подняла меня, понесла вверх по лестнице, открыла дверь с рифленым стеклом. Внутри стояла удушающая жара, яркий неоновый свет ослепил меня. Мама устроила меня на какой-то подушке, развернула один за другим слои шерсти, в которые я была закутана, дала последнюю таблетку парацетамола. «Ш-ш-ш, – прошептала она, приложив палец к губам. – Я еду на работу, а ты не волнуйся, к часу вернусь».