Елизавета и Фридрих Великий
Шрифт:
Однако, несмотря на все страдания, которые он испытывал, Лесток оставался непоколебимым.
– Мои намерения по отношению к вам всегда были честными, ваше величество, я всегда жертвовал собой ради вас, – сказал он, – тогда как вы еще не раз раскаетесь в том доверии, которое сейчас оказываете Бестужеву, ибо он негодяй, прожженный мерзавец.
После получаса безуспешной пытки Шувалов заявил, что теперь настало время прибегнуть к аргументам кнута.
Елизавета коротким кивком подтвердила свое согласие. Палач опустил Лестока до земли, но не развязал его, а принялся бить кнутом. Однако и теперь маленький француз
Другие, когда их в такой ситуации развязывали, обычно валились на пол без чувств, Лестоку же даже не потребовалась посторонняя помощь, когда его отводили обратно в тюрьму.
– Какое упрямство, – сказал Шувалов, – мне кажется, что он скорее расстанется с душой под ужасными истязаниями, чем позволит выжать из себя хоть одно слово, которое он нам говорить не хочет.
– Ну, это мы еще посмотрим, – молвила императрица, – не думайте, что на сегодня я прекратила его мучения из сострадания, нет, просто подошло время спектакля, а его без меня не начнут.
Елизавета милостивым кивком головы попрощалась с инквизиционным судом и поспешила сесть в карету, доставившую ее в театр.
Весь Петербург с нетерпением ожидал первого представления новой комедии Сумарокова и новой роли в ней Волкова. Зрительская аудитория состояла из знатных красивых женщин, офицеров и кавалеров, а также из купцов в национальных костюмах, студентов и людей из самых низких слоев населения.
Императрица появилась в театре под руку с графом Разумовским и заняла место в своей ложе. Оркестр заиграл увертюру, затем поднялся занавес и спектакль начался. Елизавета с таким веселым участием следила за ходом действия, как будто еще совсем недавно перед ее глазами не разворачивался совершенно другой, жуткий спектакль, и первая хлопала в ладони. После первого акта она пригласила к себе сидевшего в партере Ломоносова и принялась оживленно обсуждать с ним разыгрываемую пьесу, а также успешную игру актеров.
В это же время на сцене стояли Сумароков и Волков и через небольшое отверстие в занавесе разглядывали публику.
– Я никогда еще не видел в нашем театре такого количества красивых женщин как сегодня, – сказал Сумароков, – когда вот так сверху взираешь на лилейные округлости грудей и на эти пары глаз самых различных цветов, которые, кажется, сверкают наперебой, смеются и по кому-то тоскуют, хотелось бы хоть на один день стать султаном.
Волков улыбнулся:
– Меня очаровывает только одна.
– И кто же?
– Царица.
– Попытай у нее свое счастье! Она никогда не отличалась суровостью, как ты знаешь.
– Ах! К несчастью, я слишком поздно появился на свет, – посетовал Волков. – Вступи я на эти подмостки лет на десять пораньше, она, возможно, сделала бы меня самым блаженным человеком под солнцем. Но сейчас приходится отказаться от всяких надежд. С тех пор как она вышла замуж, она, похоже, стала олицетворением добродетели, стала такой холодной, гордой и неприступной. А все дело в христианской морали, которая всех нас делает жалкими, в этом иудействе, которое разрешает нам иметь только одного бога, равно как и только одну женщину или единственного мужчину. В этом вопросе я разделяю позицию древних греков, которые умели жить счастливо
– Ты все перевернул бы с ног на голову, если б от тебя это зависело, – сказал в ответ Сумароков, – благо для всех нас, что своим фантазиям ты можешь давать волю, слава Богу, только на сцене. Однако все же попытай счастья у императрицы, она ведь благосклонно к тебе относится.
– И тем не менее, если бы я в отношении ее забылся, она вполне могла бы приказать высечь меня как Лестока, – проговорил молодой актер, – а потом улыбаться так же беззаботно, как в этот момент она улыбается Ломоносову.
По окончании пьесы императрица сама поднялась на сцену, чтобы выразить поэту свою признательность. Волков стоял за кулисами на почтительном расстоянии и пожирал ее взглядом. Когда императрица внезапно обратилась к нему и похвалила его характерную игру, он сперва побледнел под слоем грима, потом покраснел и запинаясь пробормотал что-то, чего никто не понял. От опытной женщины не ускользнуло его замешательство и ей тут же стала ясна его причина, однако она не помогла молодому гениальному актеру выйти из затруднительного положения, а легко шлепнула его веером по щеке и сказала:
– Как так получается, Волков, что у вас хватает смелости выступать перед всей публикой, а когда дело коснулось...
Она не закончила фразу, однако он быстро опустился перед ней на одно колено и воскликнул:
– Мне весь мир не страшен, но женщина вашей красоты нечто большее, чем весь мир.
Царица улыбнулась.
На следующий день тайный трибунал снова принялся за допрос Лестока и пригрозил ему самыми мучительными пытками. Однако тот невозмутимо возразил:
– Коли я уже попал в руки палача, то на милость мне рассчитывать не приходится.
К нему еще раз подослали его жену. Однако и ей оказалось не под силу склонить его к признанию.
Разумовский, самый большой противник Лестока, оказался тем человеком, кто теперь настраивал императрицу проявить мягкость. Он высказал предположение, что те бумаги, которыми можно было бы неопровержимо доказать его государственную измену, шведский посланник Вольфеншерна, по-видимому, увез с собою в Стокгольм, и посоветовал ограничиться тем, что этот опасный интриган нынче разоблачен и навсегда обезврежен.
Таким образом был, наконец, вынесен приговор, согласно которому имущество Лестока подлежало конфискации, а сам он, публично высеченный кнутом, ссылался в Великий Устюг в Архангельской губернии, куда за ним последовала и супруга.
Так честолюбивый лекарь на себе испытал ту участь, которую в свое время уготовил Лапухиным и замышлял Бестужеву.
7
Мир наизнанку
Царица заперлась в кабинете со своей фавориткой, графиней Шуваловой. Похоже, шло очень серьезное и важное совещание, ибо как очаровательно и свежо ни выглядела Елизавета в обвитом белыми кружевами домашнем халате из розового шелка в духе полотен Ватто, все же светлую гармоничность ее лица несколько нарушали морщинки глубокого размышления, а ее обычно такие живые глаза то и дело сосредоточенно и огорченно смотрели в паркет.