Ем, чтобы похудеть

Выдревич Галина Сергеевна

Он нашел сестру в густом облаке на высоте пяти тысяч футов над уровнем моря, промерзшую до костей, умирающую от переедания и скуки и вполне склонную к тому, чтобы ее увезли.

– Конечно, это нарушит все мои планы, - заметила она, отжимая губку, - но что поделаешь, таков мой долг.

– Мать все тебе объяснила?
– спросил Филип.

– Да, еще бы. Она прислала мне просто замечательное письмо. Описывает, как мало-помалу у нее созрело чувство, что мы обязаны вырвать бедного ребенка из его ужасного окружения. Пишет, как она пыталась сделать это с помощью письма, но оно ни к чему не приве­ло, в ответ она получила одни фальшивые комплименты и лицемер­ные слова.

Мать пишет: «В таких случаях помогает только личное воздействие, вы с Филипом добьетесь успеха там, где я потерпела неудачу». Она сообщает также, что Каролина Эббот ведет себя изу­мительно.

Филип удостоверил этот факт.

– Каролину ребенок волнует почти так же, как нас. Очевидно, по­тому, что она знает, каков отец. Как же он, должно быть, мерзок! Ох, что же я! Забыла уложить нашатырный спирт... Каролина получила суровый урок, но для нее он явился переломным моментом. Мне все-таки радостно думать, что из всего этого зла произрастет добро.

Ни добра, ни красоты от предстоящей экспедиции Филип не ждал, но она обещала быть развлекательной. Он испытывал уже не отвращение, а безразличие ко всем ее сторонам, кроме комической. Возможность посмеяться представлялась отличная: Генриетта, на которую воздействует мать, мать, на которую воздействует мисс Эб­бот, Джино, на которого воздействует чек, - лучшего развлечения и пожелать нельзя. На этот раз ничто не могло помешать ему насла­диться спектаклем: сентиментальность в нем умерла, беспокойство за фамильную честь - тоже. Может быть, он и марионетка в руках марионетки, но по крайней мере прекрасно знает расположение ве­ревочек.

Они ехали под уклон уже тринадцать часов, ручьи расширялись, горы оставались позади, растительность изменилась, люди пили уже не пиво, а вино, перестали быть безобразными и сделались красивы­ми. Тот же поезд, что на восходе дня выудил их из пустыни ледни­ков и отелей, теперь, на закате, словно вальсируя, огибал стены Ве­роны.

– Вся эта болтовня про жару - просто вздор, - заметил Филип, когда они отъезжали в кебе от станции.
– Если бы мы приехали сю­да для приятного отдыха, то приятнее такой температуры и предста­вить нельзя.

– А ты слыхал, говорят, будто сейчас еще холодно?
– нервно до­бавила Генриетта.
– Какой же это холод?

На второй день, когда они шли осматривать могилу Джульетты, жара поразила их с такой же внезапностью, с какой зажимает рот чу­жая рука. С этого момента все пошло вкривь и вкось. Они бежали из Вероны. У Генриетты украли альбом для зарисовок. В чемодане у нее взорвался флакон с нашатырным спиртом, залил молитвенник и обе­зобразил платья синеватыми пятнами. Далее, когда они проезжали через Мантую в четыре утра и Филип заставил Генриетту выглянуть в окошко, так как в Мантуе родился Вергилий, в глаз ей залетела угольная пылинка. А надо сказать, что Генриетта, которой в глаз по­пала угольная пылинка, - это было нечто невообразимое. В Болонье они сделали остановку на двадцать четыре часа, чтобы отдохнуть. Был церковный праздник, и дети день и ночь дули в свистульки.

– Ну и религия!
– возмущалась Генриетта.

В отеле стояла вонь, на постели Генриетты спали два щенка, ок­но ее спальни выходило на колокольню, каждые четверть часа бой часов нарушал ее мирный сон. Филип забыл в Болонье трость, нос­ки и бедекер. Зато Генриетта оставила там всего-навсего мешочек для губки. На следующий день они пересекли Апеннины в одном ку­пе с ребенком, которого в дороге укачало, и одной распаренной осо­бой, которая сообщила им, что еще никогда, никогда в жизни она так не потела.

– Иностранцы омерзительны, - заявила Генриетта.
–

Мне нет де­ла до того, что в туннелях запрещено открывать окна, открой.

Филип исполнил ее приказание, и в глаз ей опять влетел уголек. Во Флоренции лучше не стало: любое усилие - пережевывание пи­щи, каждый шаг на улице, даже слово, сказанное раздраженно, - словно погружало их в кипяток. Филип, как человек более сухоща­вый и менее добросовестный, страдал меньше. Но Генриетта, никог­да раньше во Флоренции не бывавшая, с восьми до одиннадцати ут­ра ползала по улицам, как раненый зверь, и от жары хлопалась в об­морок перед различными шедеврами искусства. Они брали билеты до Монтериано в весьма накаленном состоянии.

– Брать только туда или сразу обратно?
– задал вопрос Филип.

– Мне только туда, - сварливым тоном отозвалась сестра, - живой мне оттуда не вернуться.

– Ах ты, мое утешение!
– теряя терпение, злобно воскликнул брат.
– Много помощи будет от тебя, когда мы наконец доберемся до синьора Кареллы!

– Неужели ты воображаешь, - Генриетта встала как вкопанная посреди водоворота носильщиков, - неужели ты воображаешь, что но­га моя ступит в дом этого человека?

– Чего же ради ты вообще сюда ехала, скажи на милость? В каче­стве украшения?

– Проследить, чтобы ты выполнил свой долг.

– Премного благодарен!

– Так велела мне мама. Да бери же скорее билеты, вон опять та распаренная особа! Еще имеет наглость кланяться.

– Ах, мама велела? Вот как?
– прошипел взбешенный Филип. Щель, через которую ему выдали билеты, была такой узкой, что их просунули боком. Италия была невыносима, а железнодорожная станция во Флоренции была центром этой Италии. И все же Филип испытывал странное чувство, что он сам в этом повинен, что, будь в нем самом чуточку больше человечности, страна показалась бы ему не столько невыносимой, сколько забавной. Потому что очарование все равно оставалось - он ощущал это; очарование настолько силь­ное, что оно пробивалось, несмотря на носильщиков, шум и пыль. Очарование это таилось в раскаленном синем небе над головой, в равнине, выбеленной сушью - сушью, сковывавшей жизнь крепче, чем мороз, в изнуренных просторах вдоль Арно, в руинах темных замков, которые возвышались на холмах, колыхаясь в жарком возду­хе. Все это он замечал, хотя голова у него раскалывалась, кожу сво­дило, он был марионеткой в чужих руках, и сестра это прекрасно со­знавала. Ничего приятного от теперешней поездки в Монтериано он не ждал. Но даже неудобства путешествия нельзя было назвать за­урядными.

– А люди живут там внутри?
– спросила Генриетта. Они уже сме­нили поезд на леньо, повозка теперь выехала из засохшей рощи, и перед ними открылась конечная цель их путешествия.

Филип, чтобы подразнить сестру, ответил «нет».

– А чем они занимаются?
– продолжала допрашивать Генриетта, нахмурив лоб.

– Там есть кафе. Тюрьма. Театр. Церковь. Крепостные стены. Вид.

– Нет, это не для меня, спасибо, - проговорила Генриетта после тяжкого молчания.

– Никто вас и не приглашает здесь оставаться, мисс. Вот Лилию пригласил очаровательный молодой человек с кудрями на лбу и бе­лоснежными зубами.
– Филип вдруг переменил тон: - Генриетта, по­слушай, неужели ты не находишь здесь ничего привлекательного, чудесного? Ровно ничего?

– Ничего. Город уродлив.

– Верно. Но он древний, невероятно древний.

– Единственное мерило - красота, - возразила Генриетта.
– По крайней мере так ты говорил, когда я зарисовывала старинные зда­ния. Очевидно, ты говорил это мне назло?