Эмансипированные женщины
Шрифт:
— Нет, сударыня. У нас количество учениц определяется размерами помещения. Либо много воздуха, либо малокровие, а я не хочу, чтобы в моем пансионе дети страдали малокровием.
Дама, видно, собралась уходить.
— Пани Ляттер никогда не была такой несговорчивой, — сказала она с раздражением в голосе. — До свидания, сударыня!
— Потому-то и кончила плохо. До свидания, сударыня! — ответила начальница, провожая даму в коридор.
Мадзю поразила решительность панны Малиновской, но еще больше лицо ее матери. Во время разговора в гостиной на лице старушки
— Она всегда такая, моя Фелюня! — сложив руки и тряся от волнения головой, говорила мать. — Какая это исключительная женщина! Не правда ли, панна… простите, панна…
— Магдалена, — подсказала Мадзя.
— Да, да, панна Магдалена… вы уж меня извините. Не правда ли, Фелюня необыкновенная женщина? Во всяком случае, я другой такой не встречала.
На пороге показалась начальница.
— Ну как, мама, — спросила она, — белье у Гневош сходится со списком?
— Белья у нее достаточно, — ответила старушка, — но списка никакого нет.
— По обыкновению! Гневош сегодня вместо прогулки пересчитает с вами белье и составит список, а когда отец навестит ее, даст ему список на подпись. Вечный беспорядок!
Затем панна Малиновская обратила свой спокойный взор на Мадзю.
— Прошу, панна Магдалена, ваши вещи в бывшей комнате Сольской. До пяти часов вы можете занять эту комнату. До этого времени вы свободны.
Мадзя поблагодарила старушку за завтрак и направилась в указанную ей комнату. Она нашла там свой дорожный сундук и картонки, большой медный таз с водой, белоснежное полотенце и — ни живой души. Все, видно, были заняты, никто и не помышлял о том, чтобы занимать ее.
Брр! как здесь холодно! В ушах у Мадзи все еще отдается стук колес поезда, ее все еще поташнивает от паровозной гари, так трудно освоиться с мыслью, что она уже в Варшаве. Остановившись посреди комнаты, она закрывает глаза, чтобы представить себе, будто она еще не уехала из Иксинова. За дверью слышен шорох, — может, это идет мама? Кто-то кашлянул, — это, наверно, отец или майор! А это что? Ах, это пронзительные звуки шарманки!..
Как хотелось ей в эту минуту кого-нибудь обнять и поцеловать, как хотелось, чтобы кто-нибудь поцеловал ее. Если бы кто-нибудь хоть слово вымолвил, хоть послушал, как хорошо было ей дома и как тоскливо сегодня! Если бы услышать хоть одно слово утешения! Ни звука! По коридору бесшумно снуют люди; порою около лестницы кашлянет швейцар; в открытую форточку тянет духотой, а где-то далеко, на другой улице, играет шарманка…
«О моя комнатка, мой сад, мои поля! Даже наше маленькое кладбище не так уныло, как этот дом; даже на могиле бедного самоубийцы не так пустынно, как в этой комнате», — думает Мадзя, с трудом сдерживая слезы.
Если бы хоть что-нибудь напоминало тут Сольскую! Нет, ничего не осталось! Даже обои ободраны и стены покрашены в стальной цвет, напоминающий спокойные глаза панны Малиновской.
Когда Мадзя переоделась, к ней вбежала панна Жаннета.
— Ах, наконец-то! — воскликнула Мадзя, протягивая руки озабоченной девице, которая когда-то совершенно ее не занимала,
— Я пришла проститься с тобой, мы уходим сейчас с классом в Ботанический сад, а потом, может, не увидимся…
— Ты не зайдешь ко мне? — с сожалением воскликнула Мадзя.
— Не могу, сегодня мое дежурство.
— А нельзя ли и мне пойти с вами на прогулку? — спросила Мадзя умоляющим голосом.
— Право, не знаю, — ответила Жаннета с еще более озабоченным видом. — Попроси панну Малиновскую, может, она разрешит.
— Что ж, тогда до свидания, — грустно сказала Мадзя.
Тяжело ей было оставаться в этой светло-голубой комнате, но еще больше боялась она обращаться к начальнице за разрешением. Панна Малиновская так занята, что, если она откажет или разрешит с неохотой?
— Не больна ли ты? — спросила вдруг панна Жаннета. — А то я скажу, и к тебе сейчас же придет доктор.
— Ради бога, Жаннета, ничего не говори! Я совершенно здорова!
— У тебя такой странный вид, — сказала панна Жаннета и, слегка пожав плечами, простилась с Мадзей.
После ухода подруги Мадзя снова осталась одна со своими мыслями, которые так терзали ее, что она отважилась на героический шаг. Выйдя из комнаты, она пробежала на цыпочках через коридор, озираясь при этом так, точно собиралась совершить преступление, и в гардеробной отыскала мать начальницы.
— Сударыня, — сказала она, краснея, — у меня есть свободное время, не могу ли я помочь вам?
Старушка в эту минуту считала белье с пансионеркой, у которой от слез покраснели глаза.
— Дорогая панна… простите, панна Магдалена, — подняла она на Мадзю удивленные глаза, — чем же вы можете мне помочь? Скорее что-нибудь нашлось бы у Фелюни. Она сейчас у себя в кабинете.
И старушка снова взялась считать белье.
— Носовых платков пятнадцать, — говорила она пансионерке. — Написала, деточка?
— Написала, — прошептала девочка и руками, перепачканными в чернилах, стала тереть глаза.
— Надо четко писать, деточка, очень четко…
Выйдя из гардеробной, Мадзя со страхом вошла в кабинет, где панна Малиновская, склонившись над письменным столом, писала письма.
Услышав шум шагов, начальница повернула голову.
— Сударыня, не могу ли я чем-нибудь помочь вам? — тихо спросила Мадзя.
Панна Малиновская пристально на нее посмотрела, словно силясь отгадать, какую цель преследует Мадзя, предлагая ей свою помощь.
— Что вы, что вы! — воскликнула она. — Пользуйтесь, дорогая, теми часами свободы, которые вам остались. Работы у вас будет предостаточно.
Получив отказ, пристыженная и подавленная Мадзя торопливо удалилась к себе в комнату. Чтобы не предаваться отчаянию, она вынула из дорожного сундука все вещи, книги и тетради и стала их снова укладывать.
Занятие это не требует особого умственного напряжения, и оно успокоило Мадзю. Только теперь она поняла разницу между родным домом, где у всех было время, чтобы любить ее, и чужим домом, где ни у кого не было времени даже поговорить с нею.