Емельян Пугачев (Книга 3)
Шрифт:
– Слыхал я, да и сам певал проголосную… Вся правда в той старинной песне:
Сижу на коне я.А конь не обуздан.Смирить коня нечем,Возжей в руках нету.Вижу я погибель,СтрахомИ припоминается ему другая песня, пред началом своей «царской» миссии:
Ты бежи, бежи, мой конь,Бежи, торопися!– Люди думают, что человеку только свой крест тяжел, Ласточка. Ан нет… И другим тяжко… Взять трудников-крестьян, а того верней – заводских людей работных, – уж им ли не каторга?! А живут! Плачут, да живут, несут крест свой. Вот и я – взвалил на себя ношу, аж ноги подгибаются. Да и взвалил-то не сам, не своей охотой, а уж так пришлось.
Он долго моргал глазами и добавил:
– Шибкая жалость к людишкам душу мою сразила, всю изранила.
– А я не страшусь, не страшусь своего конца. Прежде смерти не умру.
Не о себе страшусь, о деле. Не свершил того, что задумал, что в мысли пало. Посередь пути остановился. Не похвалит меня народ, ругать будет.
Память обо мне погибнет с шумом. Народ-то скажет: где же земля-то, где воля-то, где устройство-то казацкое, что батюшка обещал? Эх, батюшка, батюшка, всего наобещал, да ничего не дал. И сам загинул, и нас под обух подвел… Гори ты, батюшка, огнем вечным… Обманул ты нас! Вот это самое зубами мое сердце рвет, чавкает, как волк падину… Эхма!»
Офицер Горбатов и Даша.
(Набросок к 3 части третьей книги).
Даша находится на барже с шестью пленными девушками дворянками. Они под караулом. Когда с Саратовом было уже кончено, казак с баржи докладывает Пугачёву, как быть с дворянками.
– Мне теперь не до девок. Пускай пока в барже живут. Кормить, поить, зла им не делать. И чтоб караул был.
Армия снимается, идёт вперед на юг. Даша в отчаяньи. Она узнает от казака, что Горбатов жив, здоров. Он казака до Пугачёва проводил. Баржа снимается, выходит на фарватер. Еще момент – и все упущено: Пугачёв, а вместе с ним и Горбатов уйдут, отдалятся от Волги. Она на клочке бумаги пишет углем: «Батюшка, допустите меня к себе… Я – Даша Симонова». Казак не соглашается отвезти. Даша падает пред ним на колени. Нет, не согласен!
Даша, перекрестившись, бросается в воду в надежде достичь берега. Но плавает она плохо. Казак бросается за нею. Ловит её за косу, спасает.
После этого, на другой день, казак соглашается отвезти записку. Плывет на лодке. В это время идёт бой. Казак все же подает записку Пугачёву.
– Чего
– Это от девицы одной. Она называет себя Симоновой Дарьей.
– Ааа… Эвот чего… Стало – жива? Да как она попала-то? Вези!
– Одну?
– Одну!
Дашу привозят в палатку Софьи Дмитриевны в непросохшем еще платье, она переодевается там в наряд Анфисы. Анфиса бросилась ей на шею.
– Барышня… Миленькая! Да как вы здесь?
– Прегрешила я… Замест монастыря за земным счастьем погналась…
– Уж не суженый ли какой тут?
– Горбатов.
Анфиса вздохнула, и руки у нее повисли.
Пугачёв поскакал в середку боя, где Горбатов.
– С победой, государь!
– А тебя со счастьем… Нареченная прибыла к тебе…
– Кто?
– Даша.
Крутя над головой саблей, мимо них мчался Овчинников с казаками:
– Горбатов! – крикнул он. – Чего зеваешь? Рубай их, так-их-так!..
Горбатов с Ермилкой, с Сысоевым, Мишей Маленьким и полсотней удальцов, только что вырвавшись из боя, вновь помчался, крича:
– Ура!.. Вперед, братцы!..
Бой продолжался недолго. Вражеская конница с пехотой побежала.
Пугачёвцы бросились рубить и отхватывать их пачками. Внутри Горбатова все играло: каждый мускул, каждая кровинка. Даша и победа, победа и Даша… И вдруг пуля, пущенная из кустов, стегнула ему в верхнюю часть головы, повыше лба, шапка слетела на землю, Горбатов упал, ударившись головою в землю.
Бой кончился. Все думали, что Горбатов мертв, но он еще дышал. Его положили на чекмень, пристроили меж двумя лошадьми, как в зыбке, и тихой ступью поехали к лагерю.
Гнали пленных солдат. На шеях некоторых накинуты петли. Даша, исхудавшая до неузнаваемости и взволнованная, стояла возле Пугачёва. Кисти рук её были сомкнуты, глаза неотрывно прощупывали всех, подъезжающих к Пугачёву. Вот подъехал Творогов, подъехал Овчинников. Кони их и сами всадники едва переводили дух. Овчинников обливался потом, лицо горело.
– Кто такая? – спросил Творогов.
– Даша, приемная дочка Симонова, – ответил Овчинников.
– Где Горбатов? – спросил Пугачёв.
– Убит, – сказал Овчинников.
Даша ахнула и зашаталась. Её подхватили.
– Живой, живой! – кричал подъехавший к Пугачёву Ермилка с двумя лошадьми, возле которых ехали с приподнятыми пиками казаки.
Даша подбежала и, всплеснув руками, бросилась на грудь Горбатову:
– Андрей!.. Родной мой.
Горбатов открыл глаза и улыбнулся. Пуля была милостивая, она вырвала на голове часть волос с мясом, обнажив череп и несколько раздробив кость.
Текла кровь. Повезли в палатку государя. Военный фельдшер, старик, промыл карболкой рану, умело забинтовал. От сильной контузии Горбатов лишился языка, и правая рука с ногой были как чужие, не двигались. Везти его в обозе было трудно и опасно, сзади подвигался Михельсон. Первый день все-таки благополучно проехали в фаэтоне. Больной терял сознание, бредил.
И первое слово, которое он произнес к концу дня, было «Даша». Даша, крепко стиснув губы, старалась казаться мужественной. Ему все-таки было очень худо, он весь горел. Прошел еще день. Больному становилось все плоше.