Емельян Пугачев (Книга 3)
Шрифт:
– Да десятка с два… Дубинками махать могут ладно. Три рогатины, кой-какие топоришки имеются. Да два самопала.
– Во-во-во…
Всему городу ведомо было про осаду именитого купца. Простой народ, любопытства ради, не спеша прохаживался, с язвительной ухмылкой оглядывал несчастных воеводских караульщиков, что сидели на лавочках, на бревнах против осажденной твердыни. Иногда из озорства кричали: «Гляди, гляди…
Эй, караульщики! Твердозадов через заплот перемахнул!» – и прячась в толпе, быстро улепетывали
Даже купцы и люд чиновный, сидя в тарантасиках, трясогузках и линейках бок о бок с дражайшими своими половинами, расфуфыренными в модные салопы, в ковровые узорчатые шали, с густо насурмленными щеками, с подведенными бровями, лихо проносились на сытых лошадях, всматриваясь в онемевшие окна супротивного властям жилища.
А в базарный день, когда съехались крестьяне, почитай весь рынок привалил к дому Твердозадова.
– Пойдем, братцы, проведаем купца. Человек он сыздавна знаемый… А этому воеводишке когда ни то лихо будет… уж он дожде-е-тся.
В ту пору в деревнях и по базарам почти в открытую болтали о новоявленном царе Петре Федоровиче, покорившем всю Сибирь и пол-России.
Пресекая крамолу, воевода озверел. Он хватал в деревнях и в городишке через своих сподручных правого и виноватого, нещадно драл, отдавал в солдаты, гноил в тюрьме, даже были случаи – с согласия помещиков-владельцев – ссылал мужиков на каторгу. Но, невзирая на его жестокость, мужики осмелели окончательно, слухи о великой смуте множились, и росла, росла к злодею-воеводе ненависть.
Против дома Твердозадова – густая толпа крестьян с кошелями, корзинами, баклажками молока.
– Эй, Абросим Силыч!.. Покажись! – взывали нетерпеливые. Иные длинными палками стучали в окна, двое мальчишек залезли на забор.
Будочники с алебардами убеждали толпу не гуртоваться, а каждому идти своей дорогой. Толпа потешалась над ними, вызывая на скандал.
Вдруг распахнулось в верхнем этаже окно, раздвинулись кисейные занавески, показался хмурый лик с горящими глазами, зарыжела огненная борода.
О-о-о! – радостно заорали мужики и бабы, они сразу забыли все бывшие от купца прижимки: ведь канатный фабрикант часто наезжал в деревни, скупал лен, коноплю, овес.
– Здоров будь, Абросим Силыч! Что, брат, сидишь и ты? А и гораздо же тебя пообидел воевода…
– Сижу, отцы, сижу! – кричал Твердозадов и кланялся.
И те, кто поближе к дому, видели: глаза здоровенного лохматого купца наполнились слезами.
– Вот как изгаляются… Несмотря, что богач, – сожалительно вырывалось из толпы. – А с нашим-то братом что вытворяют, с мужиком-то.
Ой, ты!
– Абросим Силыч, эй! Довольно ль у тя жратвы-то? – вопрошали сердобольные из толпы. – А то спускай сюда веревочку, мы те молочка навяжем, да хлебушка,
– Спаси бог, хрещеные, в довольстве сижу, сыт! Токмо за бесчестье тоска долит. Обида, братцы!
– А вот погоди чуток, – утешающе неслись выкрики, – вот ужо-ужо царь батюшка Петр федорыч придёт, рассудит! Он, батюшка, торговых людей, сказывают, не трожит. Он, батюшка, токмо воевод, да бар, да начальников превеликих вешает!..
Так еще протянулась скучнейшая неделя. Всем до смерти надоела эта канитель. А больше всего надоело торчать дома гульливому дворнику Ивашке.
У него, может, зазноба в городе, может, кабатчикова жена Дарьица души в нем не чает: она молодая, ядреная, а ейный муж – старик, от него уж землею пахнет.
Ивашка парень не дурак – подъехал вечерком к хозяйке.
– Даве молвила ты, Степанида Митревна, солоду да хмелю нет у тебя пивца сварить. Давай слетаю, зады наши в кустарник выходят, никто не учует. А перед утренней зорей вернусь.
Дала ему хозяйка полтину денег. Поставил Ивашка замест себя другого дворника, а как стало чуть-чуть светать, перемахнул через заплот да и был таков.
И заприметь его на рынке в раннюю пору «полицы-мейстер» Арбузов.
Ивашка присел в толпе да по-за телегами прочь.
– А-а, молодчик! – вскричал Арбузов. – Вот ты где! Тебя-то, твердозадовского дворника, нам и надо. Хватай его.
Четверо дюжих молодцов схватили Ивашку, привели в воеводский двор, заперли в холодную. Просидел Ивашка весь день, до вечера. При нем в мешке хмель и солод. Сквозь железную решетку сунули хлеба с водой. Вот тебе и Дарьица!
Ивашка горько горевал, воевода радовался: ну, теперь-то уж Твердозадов не отвертится, обязательно придёт выкупать своего холопа и долг по векселям сквитает: так гласит закон!
Меж тем Ивашка стоял у окна, выходящего в зеленое поле, и скучал.
Вдруг, уж смеркаться стало, всплыл у окна Федька Петушков. «Сидишь?» – «Сижу». Ивашка все в подробности сквозь решетку перешептал воеводскому подканцеляристу. Тот сказал: «От государя Петра Федорыча манифест получен здесь. Сиди, скоро свободу примешь», – и ушел.
Вскоре Федька Петушков, трезвый и озлобленный, с кипой бумаг под мышкой стоял у дома Твердозадова.
– От воеводы с бумагами, – сказал он воеводской страже и был впущен в дом.
Засели с купцом и купчихой за стол. Федька Петушков сказал:
– У них закон, а мы против того закона свой закон выдвинем. Дако-сь чернил сюда, напишем промеморию.
Он засучил рукава, выпил чарочку, перекрестился и стал строчить. Под бумагой фабрикант Твердозадов руку приложил. Федька Петушков прочел промеморию вслух. Степанида Митревна заметила: