Емельян Пугачев. Книга 2
Шрифт:
Бритва! «Ну, уж нет, надежа-государь, хоть ты и пожаловал нас бородой, а я все же буду бриться!» — подумал он и провел ладонью по заросшей щетиною щеке.
— Вот я и толкую… Мужик натерпелся ой как! Ведь вы сами, ваше благородие, видели, как походом шли, — мужик все к царю, да все к царю лататы дает, мужика таперича ничего не устрашит — ни розга, ни пуля. Уже раз заступник-царь объявился да посулил мужичку землю с волей, — мужик весь на дыбы поднимется, врагов зубами будет рвать… Миллионы их, мужиков-то!
— Толку мало в мужиках, —
— Вот армия придёт с войны — государю, пожалуй, туго будет. Как полагаешь, Киселев?
— Вот то-то и оно-то. Войско-то у батюшки неахтительное. И порядку маловато; да и обучены, похоже, не бог знат как… Ведь у государя все народ простой. Воевод, чтобы настоящих, нетути. А ему, батюшке, одному не разорваться стать. Вот, ваше благородие, — и Киселев, бросив мыть гречневую крупу, подошел вплотную к Шванвичу, — вот ежели б вы да и другие господа офицеры от всего чистого сердца взяли бы да и помогли наладить дело-то военное!.. Ежели офицерство поможет, дело-то крепко будет, а не поможет — карачун нам всем!.. Ваше благородие! Вот было бы добро-то!.. — морщинистые щеки Киселева задергались, голос стал срываться. — Ваше благородие!.. Ведь один раз живем. Ты все знаешь, ты всю военную науку превзошел и на войне сражался… Уж ты прости меня, старика… Помоги, заступись, родной, за нас, сирых! — Старик, всхлипнув, неожиданно повалился молодому человеку в ноги.
— Что ты, Киселев! Да что ты, старый? — попятился изумленный Шванвич.
— Встань!
— Не встану, ваше благородие! Пока слова твоего не услышу, не встану!
— Встань! — и Шванвич, смущенный, растроганный, принялся подымать гренадера. — Я всеми силами… что могу… Я ведь и сам… того… к простому люду… Я… понимаю, понимаю, старик!
Но Киселев, поднявшись и ничего не слушая, а только бормоча: «Ваше благородие, спасибо, ваше благородие!..» — схватился за голову и, шатаясь, как пьяный, вылез в одной рубахе на мороз. Он присел на крылечную ступеньку, сгорбился, взматывал головой, сморкался в рубаху и, не переставая, выборматывал: «Спасибо! Эх, вот спасибо-то!..»
За ним выскочил Шванвич:
— Киселев! Киселев! Да ты что?.. — и потащил старика в избу.
Поздно вечером, когда Пугачёв уже собирался ложиться спать и, сидя в маленькой горенке, доигрывал с Шигаевым последнюю партию в шашки в поддавки, дежурный Давилин доложил о приходе Хлопуши. Пугачёв велел впустить его.
Огромный Хлопуша сбросил с широких плеч лисью с бобровым воротником, богатую шубу и, опасаясь повесить её в прихожей («Чего доброго стянут!»), вошел к Пугачёву, ужав шубу под мышку.
— Вот, батюшка! — сказал он, тряхнув лохматой головой. — Перво-наперво кланяюсь тебе вот этим гостинцем, — и он разбросил в ногах Пугачёва лисью шубу мехом вверх.
— Благодарствую! — промолвил Пугачёв и, подмигнув в сторону шубы, ухмыльнулся. — С кого снял? Ась?
— Ни с кого, батюшка, — усмехнулся в свой черед Хлопуша. — А
— Садись, Хлопуша-Соколов!
— Постоим.
— Давилин! Подай сюды бархатный кресел… Садись, господин полковник!
Хлопуша покорно хлюпнулся в придвинутое кресло.
— Жалую тебя, Соколов, полковником и ставлю командиром над заводскими крестьянами, коих ты привел ко мне: над пятьюстами!
Хлопуша вытаращил на батюшку глаза, вытянул вперед руки с растопыренными пальцами и, подобно большой жабе, опрокинулся с кресла, как в омут, Пугачёву в ноги:
— Батюшка, помилуй! Какой я, к свиньям, полковник, я и грамоте-то ни аза в глаза!.. Ослобони, отец!
— Грамота ни при чем тут, — сказал, раздражаясь, Пугачёв, — лишь бы человек в дело свое веру имел да честь бы блюл. Встань и не супротивничай!
Объявляю тебе благодарность царскую за людей, за порох, за пушки да за пять тысяч рублев казны, что прислал мне. Пушки опробованы — добрые, бьют метко… А это что у тебя за узелок?
— А это, батюшка, второй гостинчик тебе — два «пряничка» да два «пирожка», — и Хлопуша, размотав холстину, вытащил медные увесистые плитки и подал их Пугачёву. — Орленые «прянички» — то, батюшка!
Пугачёв с интересом повертел их в руках и сказал:
— Об эти пряники зубы поломаешь… Что за чертовщина?
— А это катерининские рублики, батюшка.
Пугачёв прищурился и засипел язвительным смехом:
— Вот олухи царя небесного!.. Ха!.. Максим Григорьич! Видал? Да из полсотни таких рубликов добрую пушку вылить можно!
Хлопуша скреб за ухом и ухмылялся. Шигаев, встряхивая на ладони тяжелый прямоугольный рублевик, сказал:
— Кабы мастера-знатецы были, на пятаки бы нам перелить их.
— Не на пятаки, а на кресты, — поправил его Пугачёв. — Серебреца подбросить, да на большие кресты и перековать, чтоб те кресты в награждение давать людям за храбрость. Треба, Максим Григорьич, пошукать таких мастеров-та… Чтобы кресты, медали… Давилин! Подай-кось из опочивальни рубаху мою железную.
Давилин притащил легкую чешуйчатую кольчугу-безрукавку; сделана она из некрупных стальных планок, скрепленных проволочными кольцами.
— Вот башкирские знатецы ковали, — взял кольчугу в руки Пугачёв и принялся встряхивать. Кольчуга заструилась, зазвенела, как ручеек в горах.
— Башкирец Юлай с сыном Салаваткой в дар прислали мне… Хошь и легка штучка, а её ни сабля, ни пуля не берет. Нут-ка, новый полковник, надень, я по тебе попробую из мушкетона пальнуть, — и Пугачёв швырнул кольчугу на колени сидевшему Хлопуше. — Давилин, подай-кось ружье!
Хлопуша вскочил и замахал руками:
— Да что ты, батюшка, ваше величество?.. Не убивай, дай уж мало-мало в полковниках походить.
Пугачёв захохотал, погрозил Хлопуше пальцем и крикнул:
— Дурак, да ведь пуля-то отскочит!