Эмиграция энной волны. Женские истории
Шрифт:
– Как говорят, посуда бьется на счастье, – шаблонно начала успокаивать ее я, почувствовав, что она очень расстроена.
– Какое счастье?! – В сердцах вскрикнула Кристина.
– Если бы Вы только знали, на сколько баксов тянет этот бокал. Глеб будет в ярости, – она трясущимися руками пыталась поднять осколки.
– Катька, Катька, – внезапно заорала хозяйка, хотя горничная была рядом. – Ты откуда брала эти бокалы, с какого серванта?
– Со второго. С какого еще? Вы же сами сказали…
– Ах, да, вспомнила. Со второго. Я сказала тебе – со второго. Слава Богу, бокалы не те! Я их плохо еще различаю, – почему-то Кристина решила уже «успокоить» меня.
– Эти
– У Вас гости по категориям? – Не совсем поняла я услышанное.
– Ну, а как же еще, – удивилась Кристина.
– Не могу же я с одного и того же сервиза поить Сногинского и почтальона, обслуживающего меня.
– Да, понятно, того, кто обслуживает, необходимо держать от себя на значительном расстоянии и ни в коем случае не сидеть с ним за общим столом. – Я дополнила мысли Кристины. В светском обществе так полагается…
Что все-таки произошло в тронном зале, я могла только догадываться. Злополучный бокал перебил, очевидно, в самом деле с трудом собранные мысли Кристины, и она наконец-то решила, что пора мне уже познакомиться с Машей.
Небольшая светлая комната, выходящая окнами в сад, вся обитая бордовым шелком вместо привычных обоев, нагроможденная антикварной мебелью, по-видимому, заменяла Кристине будуар маркизы де Помпадур.
На роскошном шелковом покрывале такого же бордового цвета, как и обои, прикрывающем антикварную кровать, разлеглось какое-то длинноногое существо в серо-выцветших шортах и в серой футболке с коротко подстриженными волосами рыжеватого цвета. И если бы не дешевые сережки, окольцовывающие мочки ушей, я бы еще долго гадала – какого все-таки пола это «бесполое» существо, тем более, что наше появление в комнате не вызвало никакой реакции у этого индивида. Бесполое существо, прилипшее к кровати, даже не пошевельнулось, и у меня не оказалось возможности хотя бы по тембру голоса понять, кто все-таки передо мной – какого рода.
– Мария, – властно произнесла Кристина, – Перестань притворяться! К тебе пришел психиатр. И до чего ты только довела свою мать… – уже совсем жалобным тоном продолжала она свое наступление на ни на что не реагирующую дочь.
– Покайся хотя бы врачу. Скажи, что завидуешь матери. Завидуешь собственной матери, – почти негодовала Кристина. – А я… я тебе жизнь свою отдала, – почему-то всплакнула женщина. Но, видимо, спохватившись, что жизнь еще не вся отдана, разгневанно продолжала, – Ты помнишь, когда еще не было Глеба, тот пестрый отрез крепдешина, который мне Виктор, мой друг, подарил, а я… я тебе сшила платье, тебе сшила, а не себе.
Бесполое длинноногое существо, развалившееся на кровати, не подавало никаких признаков жизни даже при напоминании о тех праздничных днях, когда ему достался отрез крепдешина.
– Вот так лежит без движения уже шестой день, – жаловалась Кристина. – Не хочет ни с кем разговаривать, даже с Глебом, – сетовала она. – Плюет себе в потолок, да и только. Совсем отощала. Не ест ни черта. И все после этого тронного зала. Я даже хотела ее побыстрее отправить домой, пусть там образумится, но надо билет ей менять и доплачивать. К тому же обидно, что Дунька без устали днюет и ночует здесь при живой матери, а мое собственное единственное дитя (сказали, что вряд ли рожу я еще) не может побыть даже месяц со мной, – нахлынули вдруг на Кристину материнские чувства.
– Прости меня, Машенька, – всплакнула она. Я знаю, что мать для тебя непутевая. Как вырастешь, так все поймешь – что к чему. Я выйду из комнаты,
Но Машенька-Машка упорно молчала, не замечая ни ее, ни меня.
Я подошла поближе к кровати и увидела осунувшееся, бледное, почти совершенно бескровное лицо с прикрытыми веками, пытающимися, очевидно, зашторить душу впадающего в депрессию подростка. Однако мой опыт подсказывал мне, что чем сильнее зашторена чья-то душа, тем больше ей хочется, хоть на минутку, раскрыться, глотнуть хотя б капельку света… А главное – выговориться и обвинить, заслуженно или же нет, но только была бы возможность поплакаться в чью-то жилетку, чтоб так разрядиться от ржавчины дум.
– Машенька, – обратилась я к девушке, как только Кристина окончила свое покаяние, – не могла бы ты мне рассказать, что тебя так волнует, если хочешь, конечно. – Я присела на стул возле кровати.
Но Маша даже не пошевельнулась в ответ.
– Я же твердила Анжелике, что Вы не поможете, что русские в Вене – ни то ни се, – моментально оценила мои действия вошедшая снова в роль хозяйки особняка Кристина.
– Нет, нет, ей нужен не психиатр, а гипнотизер. Вдолбил бы хоть ей, чтоб она пожрала. Вы видите, как отощала. Ведь будут судачить о нас – что не кормим, – вернулась к своему репертуару Кристина.
– Простите, Кристина, – мне снова пришлось пропустить мимо ушей ее эмоциональные высказывания в мой адрес, учитывая особенности создаваемого ей с такой тщательностью имиджа хозяйки «поместья», позабывшей о своих «родовых пятнах», постоянно напоминающих об ее истинном происхождении – из «крепостных».
– Вы, кажется, предлагали оставить меня наедине с Машей. Нельзя ли это осуществить?
– Неужели я так сказала? – искренне удивилась Кристина. – Глеб этого не одобрит, ведь если Машка раскроет свой рот, то вынесет сор из избы, – невольно разжевывала мне ход своих мыслей хозяйка. – А Вы этот сор понесете в другие дома. Поэтому русских я так не люблю. И если бы не Анжелика…
О Боже, с какой радостью покинула бы я сейчас этот ставший уже ненавистным великолепный особняк – и почему не ушла в то мгновение, когда собиралась уйти? Почему? Уже тогда интуиция подсказала, что надо, надо бежать. И сколько можно терпеть оскорбления от этой великосветской официантки, пытающейся из-за своей щедрой скаредности дать даже собственной дочери только объедки с барского стола? И при этом кичащейся своими тронными залами и зеркальными потолками, а также мраморными ступенями, с которых ничего не стоит упасть, когда они влажные, упасть и свалиться вниз, как и с вершины карьеры… Но разве ведомо такое вообще этой женщине, которая мчится сейчас только вверх, наверх… к… к чердаку, считая, что деньги – основа всего, они дают власть ей, власть над людьми, которых она недостойна не только по образу мыслей, но и по своему интеллекту. Хотя, очевидно, достойна, раз поняла «смысл» этой жизни – хватать все и брать для себя, смотря на других свысока, хотя пьедестал ее – лишь каблуки.
О Боже, с какой радостью я покинула бы сейчас этот ставший мне ненавистным дом! Но передо мною лежало распластанное в виде распятия угловатое тело бесполого подростка с почти бескровным лицом, и я увидала, как веки на этом лице вздрогнули. А, значит, появилась… надежда.
– Я же говорила уже Вам, Кристина, о врачебной этике.
– Знаю я эту этику, – продолжала повышать голос хозяйка. – Сделала тайно несколько абортов, таскала гинекологам армянские коньяки, чтобы молчали, а обо мне судачили все вокруг, кому не лень.