Эмигранты
Шрифт:
Иногда к воскресному обеду приходил священник — отец Владимир. Высокий, полный, с гривой седеющих волос и большой бородой. Он благословлял всех размашистым движением руки и садился во главе стола, где в другие дни сидел дядя Семен, обводил всех сидящих строгим взглядом и, казалось, давил на всех своим присутствием. Говорил всегда только он один, а другие только слушали. Водку он пил большой, специальной «его» рюмкой, но не хмелел. Тема его разговоров была одна — об оскудении веры христовой, о гонении сатанинском на православную церковь, о скором втором пришествии за грехи наши. Эти разговоры повторялись каждый раз, когда приходил отец Владимир, и, видимо, другая тематика его не интересовала.
После обеда отец Владимир прятал крест и садился с дядей Семеном и двумя другими партнерами, специально заранее приглашавшимися для этого, за карты. Теперь он становился простым и мирским, смеялся, курил и был куда симпатичнее, чем за обедом.
Узнав, что мать с Леонидом приехали «оттуда», отец Владимир сказал ей только: «Рад, что вырвались из царства бесовского!» Но расспрашивать ничего не стал. Видимо, у него сложилось твердое представление о жизни в России и никакие разговоры о подлинной жизни там этого представления поколебать не могли.
Так новый круг знакомств расширялся все больше.
Прошло недели две со дня знакомства с полковником Капельницким. В доме он больше не появлялся, но напомнил о себе совсем неожиданно. Однажды тетя Зоя зашла в комнату к матери Леонида и несколько смущенно сказала:
— Машенька, смотри, про тебя написали, — и протянула матери газету.
— Про меня? — удивилась мать. — Что же могут про меня написать? Я под извозчика не попадала, как чеховский герой. Странно!
Она взяла газету и стала читать. Лицо ее покрылось красными пятнами, руки задрожали и она заплакала.
— Господи, какая ложь! — сказала мать сквозь слезы. — Как могла такое написать?! Ведь я же ничего подобного никому не говорила!
Леонид взял газету. В ней было написана «беседа нашего корреспондента» с перешедшей нелегально границу русской женщиной с десятилетним ребенком. Далее следовали полностью имя, отчество и фамилия матери. Вырвавшаяся из большевистского ада, она даже сейчас боится говорить обо всем, опасаясь, видимо, чекистов, которые продолжают ей мерещиться повсюду. Но одно не могла она скрыть — это то, что русский народ ждет момента, чтобы сбросить ненавистную большевистскую власть и что этот момент вот-вот наступит.
— Но ведь я ничего подобного не говорила, ни с каким корреспондентом не беседовала! — говорила возмущенно мать. — Надо дать опровержение этой гнусной клевете!
— Но кто же будет печатать твое опровержение?! — старалась успокоить мать тетя Зоя. — Они здесь все помешались на политике! Мы раньше так спокойно здесь жили и не знали никаких политик! Мне так абсолютно все равно, кто будет у власти, лишь бы жизнь оставалась спокойной!
Тетя Зоя еще долго успокаивала мать, стараясь доказать ей, что ничего особенного не произошло, что таких сообщений в газете не перечесть.
— А все эти эмигранты! Как они появились здесь, так все про политику и политику! И чего им только нужно?!
А мать Леонида сидела у стола, обхватив голову руками и только повторяла: «Какая гадость, какая гадость!»
Тетя Зоя сидела около матери Леонида и гладила ее по голове.
— Ну, успокойся, Машенька. Право, не стоит делать из этого трагедию! Какая-то эмигрантская газета написала выдумку, а ты придаешь этому значение! Забудь об этом!
— Но кто мог об этом написать? — спросила мать, поднимая голову. — Быть может этот полковник, как его, Капельницкий, кажется? Это тогда он сам, сам, а не я, говорил какую-то чушь о многострадальном русском народе! Конечно, это он написал!
— Ах, боже мой, — тетя Зоя сделала измученное
У столу мать вышла расстроенная, с заплаканными глазами.
— Ну чего ты раскисла? — грубовато сказал дядя Семен. — Эка важность, какой-то дурак написал невесть что, а ты переживаешь! Ты будь подальше от всякой политики, живи спокойно! Ты же знаешь, что у нас в семье всегда были далеки от политики!
Да, действительно, вся семья бабушки всегда была далека от политики. Никто из их семьи не состоял ни в революционных, ни в правых кружках, никто никогда не участвовал ни в каких демонстрациях и манифестациях. Впрочем, дядя Семен, будучи студентом, однажды пошел со студенческой демонстрацией и казак ударил его нагайкой по голове. Об этом эпизоде бабушка всегда рассказывала с дрожью в голосе. Этим случаем вмешательство дяди Семена в политику закончилось. Дома Леонид никогда не слышал разговоров о политике. Вся политическая жизнь страны проходила где-то стороной, не затрагивая их. Ушел в четырнадцатом году на войну отец и не вернулся. Но многие ушли и многие не вернулись. Потом шла гражданская война, город занимали то красные, то белые. Мать укрыла у себя своего ученика-красноармейца, но она, наверняка, скрыла бы и белого солдата, если бы тот был ее бывшим учеником, просто из чувства человеколюбия. Раньше мать работала учительницей, но последние годы — делопроизводителем. Это было спокойнее, да и оплачивалось лучше. В голодные годы мать дважды ездила в деревню менять вещи на муку, «мешочничала», как говорили тогда, но мешочничали почти все и это не вызывало никакого возмущения. Наверное, немало было таких семей, мимо которых, не задевая их, прокатывались бури революции и гражданской войны. Они, как улитки, глубже запрятывались в свои раковины, живя интересами своей семьи, оберегая ее от всяких могущих возникнуть неприятностей. И в Маньчжурию-то мать поехала не по каким-то политическим соображениям, а потому что после заключения договора о совместной советско-китайской эксплуатации КВЖД дядя Семен прислал ей вызов и писал, что она будет жить с ними, что материально у них хорошо, да и хочется повидаться, ведь столько лет не виделись. И вот они приехали.
Но, оказывается, здесь-то и подстерегала их политика, которой так всегда сторонилась мать.
— Ты пойми, — убеждал дядя Семен, — здесь все сейчас помешались на политике. Вон поп и тот в политику полез!
— Сеня, — укоризненно перебила тетя Зоя, — что за выражения при детях?!
— Ну да, даже поп! А его дело — молебны да панихиды служить! А туда же — в политику! Мы тут этой политики знать не знали, покуда эмигранты не понаехали. Я вот, чтобы подальше от политики быть, китайское подданство взял. Оно так спокойнее и никаких тебе политик. Я — инженер и служу на дороге, а политикой пусть другие занимаются! И ты так тоже держись! А тебя черт дернул показывать ей эту газетенку, — сказал он, помолчав, тете Зое. — Не знала бы и не расстраивалась!
Тетя Зоя только обиженно отвернулась. Она не любила замечаний.
— Я же думала, что так лучше, — сказала тетя Зоя суховато. — Ну да ничего, постепенно успокоится.
Но мать никак не могла успокоиться. Она говорила, что ей просто омерзительно, что ее так оболгали, что как она теперь сможет поехать обратно на Родину.
— Да, — покачал головой дядя Семен, — после такой статьи в эмигрантской газете туда тебе ехать нельзя! А разве ты думала возвращаться? — спросил он удивленно. — Ты же насовсем сюда приехала! Чего тебе думать о возвращении?! Эх, Машенька, живи, не тужи, — с наигранной веселостью закончил он.