Эмигранты
Шрифт:
— Но как можно так мерзко писать? — все не успокаивалась мать. — Выдумано все от первой до последней строки! А люди читают и думают — правда!
— И меня десятилетним сделали, — вмешался Леонид.
— Это для жалостливости, — усмехнулся дядя Семен. — Бедная женщина с ребенком на руках!
— Какая все же у вас здесь гадкая атмосфера, — брезгливо поморщилась мать.
— Ну это ты оставь! — обиделся дядя Семен. — Атмосфера у нас самая что ни на есть отличная! Это ее всякие эмигранты засорили! А раньше, — мечтательно покачал он головой, — тут такая благодать была! И нанесло их, нечистая сила, на нашу голову!
— Сеня, —
— Извозчики, милая моя, не так выражаются, если хочешь знать! — дядя Семен поднялся из-за стола. — А ты не хандри, наплюй на эту ерунду, — подошел он к матери Леонида. — Все скоро позабудется! Да эту газетку мало поди кто и читает-то!
Но мать трудно было успокоить. После обеда она ушла в сад, медленно ходила по аллеям, о чем-то невесело думая. Леониду хотелось как-то утешить ее, сказать ей что ободряющее, но он не знал, что может успокоить мать.
К ужину она вышла заплаканная, мало говорила за столом. Дядя Семен только сказал ей: «Да брось ты», и стал разговаривать с тетей Зоей о чем-то незначительном. Но Леониду все время казалось, что и дядя Семен и тетя Зоя чувствуют себя в чем-то виноватыми перед матерью Леонида, словно есть какая-то доля вины и на них в том, что появилась эта гадкая заметка в газете. Быть может, они и сами не сознавали, в чем их вина, но голоса у них были явно виноватые.
Вторая беда обрушилась еще более неожиданно. Мать начала, кажется, немного успокаиваться, когда однажды вечером, к ужину, пришел улыбающийся Константин Николаевич. Он поцеловал дамам ручки, уважительно потряс руку дяди Семена, поздоровался за руку с девочками и Леонидом. Он был весел, смеялся по поводу и без повода и острил.
— Мария Александровна, — сказал он, усаживаясь за стол, — ваше поручение выполнено! Правда, пришлось побегать, похлопотать, но ради моих милых друзей я готов на все!
— Ах, Константин Николаевич, — запела тетя Зоя, томно прикрывая глаза, — вы такой милый, такой обязательный!
— С этими, простите, манзами так трудно дотолковаться, — явно набивая себе цену, продолжал Константин Николаевич, — Ведь им обязательно давай взятку! Но я все же добился и получил ваш паспорт без всякой взятки! Теперь вы полноправная жительница благословенной Маньчжурии! — закончил он и протянул матери Леонида небольшую книжечку в твердых синих корочках.
Мать развернула паспорт и стала читать. Лицо ее вдруг стало бледным.
— Простите, — сказала она тихо, — а почему здесь написано «эмигрантка»? Какая же эмигрантка?
— Да?! — удивленно спросил Константин Николаевич. — Ах да, — точно разъясняя что-то очевидное даже ребенку, воскликнул он. — так это же вполне понятно! Всем, кто приезжает из Совдепии, простите, из России, здесь выдают эмигрантские паспорта! Да, да, здесь других не дают!
— Но я же не эмигрантка! Понимаете — не эмигрантка! — упорно твердила мать Леонида. — Ведь я же не бежала из России!
— Ну, Машенька, — вмешался дядя Семен, — тебе же ясно говорят, что здесь других паспортов русским не дают! Тогда не надо было сюда приезжать! Сидела бы в своей Совдепии!
— Сеня, ну зачем ты так грубо?! — укоризненно сказала тетя Зоя. — Просто Машенька не знает еще нашей жизни и поэтому ее многое удивляет!
— Да, может бы и не надо! — жестко сказала мать, вставая из-за
— Да-а, — протянул дядя Семен, — расстроилась женщина! Все еще не может привыкнуть к нашей жизни!
Чувство неловкости, возникшее было за столом, тетя Зоя постаралась рассеять просьбой к Костеньке рассказать о самых последних песенках, которые поют в Харбине. Костенька не заставил себя упрашивать, сел за пианино и спел несколько песенок из репертуара Кармелинского — кумира харбинских дам, довольно удачно исполнявшего репертуар Вертинского.
— Какая прелесть, какая прелесть! — восторженно хлопала в ладоши тетя Зоя. — Сколько чувства! И вы так прекрасно исполняете!
— Костенька, — сказал дядя Семен, — я попрошу вас ни кому не говорить, что сестра приехала легально. Знаете, начнутся разговоры, по службе неприятности. Ведь мы китайские подданные, вы же знаете.
— Семен Александрович! — воскликнул Костенька, прижимая руку к груди. — Зачем меня предупреждать?! Я же понимаю! Слово офицера! Никто не знал и не будет знать!
Когда Леонид поднялся наверх, он застал мать сидящей на кровати, голова ее низко склонилась, руки обхватили спинку кровати. Леонид подошел и погладил ее по голове. Мать прижала его к себе и вдруг заплакала громко, захлебываясь.
— Ну, мамочка, милая, успокойся, — просил Леонид, чувствуя, что и сам сейчас расплачется, — зачем ты так расстраиваешься?!
— Эмигрантка… какая же я эмигрантка! — повторяла мать сквозь всхлипывания. — Разве мы бежали с Родины?! Господи, я же ради тебя, Леничка, сюда поехала, думала, что здесь легче будет! Ради тебя… ради тебя! А теперь как мы на Родину вернемся?! Эмигрантка… эмигрантка!..
Леонид налил в стакан воды и дал матери. Она пила, а зубы мелко стучали о край стакана. Она обняла его и прижалась щекой к его щеке. Он гладил ее руку, но утешительного сказать ничего не мог. Чувствовал, что ничем он сейчас не утешит ее, бедную, ошельмованную женщину, никогда не встречавшуюся с хитростью и подлостью. И больно было от слов матери, что ради него она приехала сюда. Значит, он в какой-то степени виноват в этом ее горе. Из-за него, из-за него…
Так долго сидели они, обнявшись. И никогда, кажется, не любил Леонид так сильно мать, как в этот, навсегда запомнившийся ему день.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Раньше мать очень редко ходила в церковь. А теперь, после пережитого потрясения, зачастила туда. Утром она надевала темное платье, на голову накидывала бабушкин черный кружевной шарф и, понурая и замкнутая, ходила к обедне. Леонид несколько раз ходил с ней, но ему в церкви было скучно, надоедало стоять все время на одном месте и он перестал ходить. А мать, встав в боковом притворе, простаивала всю обедню, почти всегда опустив голову и редко крестясь. Трудно было понять — молилась она или только горестно о чем-то думала. Вторично она шла в церковь к вечерне, все такая же молчаливая и задумчивая. Видно, в молитве решила она искать утешение от пережитых ударов судьбы, свалившихся так неожиданно. Может, отмаливала она свой невольный грех перед Родиной, для которой она вдруг стала чужой, «эмигранткой», и куда, как считала мать, навсегда потеряна возможность возвращения.