Эндшпиль Маккабрея
Шрифт:
— Хе хи, — произнес я. После чего: — А вы не выпьете?
— Я никогда не пью алкоголь. Мне не нравится притуплять чувства.
— Батюшки, — болботнул я, — как вам, должно быть, ужасно. Не пить, в смысле. То есть, вообразите: просыпаетесь утром, зная, что за весь день вам лучше не станет.
— Но мне очень мило весь день — и каждый день. Пощупайте. — Тут я пролил довольно много из своего стакана. — Нет, в самом деле, — продолжала она, — потрогайте.
Я робко ткнул пальцем в золотое округлое плечико.
— Не здесь, глупый, — тут! — Она щелкнула пуговичкой, и на свет божий явились две самые красивые груди на свете — вполне себе голенькие, твердые, изобильно снабженные сосками. При всей своей куртуазности, поистине я не нашел в себе силы отказаться
Мой комплекс кастрации рассеялся, как злобный морок. Иоанна притянула мою голову к себе.
Как ни нравится мне целовать соски девушек, должён сказать, я обычно чувствую себя при этом глуповато. А вы нет? Процедура напоминает мне о жирных стариках, что, причмокивая, сосут вымя своих сигар. Вместе с тем, расточительная реакция Иоанны на мою осторожную пастьбу средь ее милых пажитей была такова, что все смущение как ветром выдуло у меня из мозгов. Оно заменилось страхом за состояние моего здоровья. Иоанна встала на дыбы, словно кошка под пыткой, и обвилась вокруг меня, будто бесповоротно шла на дно. Ее тонкие загрубелые пальцы хватали меня со сладостной яростью — и вскоре я удостоверился, что политика ее касаемо нижнего белья с семнадцати лет не изменилась.
— Постойте, — напористо сказал я. — Разве не следует мне сперва принять душ? Я мерзок.
— Я знаю, — прорычала в ответ она. — Обожаю. От вас пахнет конем. Вы и есть конь.
Послушно я пустился в легкий галоп, понуждаемый барабанными дробями ее пяток. Я радовался, что она сняла шпоры.
Описания не первой молодости торговцев искусством, над которыми насильничают, — ни познавательны, ни поучительны, поэтому я проведу здесь строчку «фриссонов», [145] вроде как задерну душевой занавеской ту экстраординарную сцену, что воспоследовала. Извольте:
145
От фр. frisson — дрожь от предвкушаемого наслаждения.
Босоногая деваха в блузке с вытяжным тросиком проводила меня в комнату. Она обходительно мне улыбнулась, тыча в меня собственной изобильной грудью, точно парой дуэльных пистолетов.
— Як вашим услугам, пока вы на ранчо, сеньор, — бесхитростно сказала она. — Меня зовут Хосефина — то есть это как Жозефина. [146]
— Как уместно, — пробормотал я. — В данных обстоятельствах.
Она не поняла.
Как и предсказывала графиня, к ужину я успел как раз. Переменив одежду и выкупавшись, я сел за стол, ощущая себя совсем как тот Ч. Маккабрей, которого мы знаем и любим, однако должен признать: садился я с легкой оглядкой, эдак застенчиво, опасаясь встретиться взглядом с древней дамой. Как обнаружилось, она избегала того же; старуха оказалась преданной поедательницей еды, и сидеть напротив нее было сущим удовольствием.
146
Жозефина (1763-1814) — первая жена Наполеона Бонапарта (1796-1809) и императрица Франции (1804-1809).
— Скажите мне, — обратился я к Иоанне, когда подали второе блюдо, — а где ваш супруг?
— У себя в спальне. Рядом с той маленькой гостиной, где я... э... принимала вас.
Я в панике воззрился на нее: ни единое наделенное чувствами людское существо не могло не проснуться от зоологического бедлама, устроенного нашим совокуплением. Завидев мою оцепенелость, Иоанна весело расхохоталась:
— Прошу вас, об этом не беспокойтесь. Он ничего не слышал. Он был уже несколько часов как мертв.
Вообще-то я не очень помню, что мы ели на ужин. Уверен, что вкусное, однако мне, судя по некоторым симптомам, трудно было глотать, и я то и дело ронял вилки, ножи и прочее. «Коммоция» — вот единственное слово, коим стоит описать мое состояние. Помню только
147
И ради этого мы жертвуем обедом? (лат.) Строка из «Сатир» (III, 85) римского поэта Авла Персия Флакка (34-62).
Лишь когда мы достигли стадии портвейна и грецких орехов, я нащупал в себе довольно апломба, чтобы осмелиться на следующий вопрос.
— О да, — безразлично отвечала Иоанна, — наверняка все дело будет в его сердце. Врач живет в тридцати милях от нас, к тому же пьян; он приедет утром. Почему вы так мало кушаете? Вам следует больше упражняться. Утром я одолжу вам кобылу, галоп будет вам полезен.
Я заалел и умолк.
Старуха брякнула в колокольчик, стоявший у ее прибора; в столовую крадучись вошел священник с кисломолочной физиономией и на латыни произнес длинную послеобеденную молитву, которую обе женщины выслушали со склоненными головами. Затем графиня поднялась и с немощным достоинством прошествовала к двери, у которой испустила флатус такой устрашающей силы и звучности, что я испугался, не повредила ли она себе что-нибудь. Священник уселся в конце стола и принялся пожирать орехи и хлестать вино так, будто спасал себя от голодной и иссушающей смерти. Иоанна мечтательно улыбалась в пространство, предположительно — прозревая блаженно без-Крампфовое будущее. Я же определенно надеялся, что прозревает она такое блаженство, кое в ближайшее время не потребует моего участия. Мне хотелось одного — немного скотча и большую жирную таблетку снотворного.
Но суждено было вовсе не это. Иоанна взяла меня за руку и отвела посмотреть на труп — точно так же в английском доме вас могут повести смотреть декоративных водоплавающих птиц. Крампф лежал голый, гадкий и действительно крайне мертвый, выставив напоказ все признаки обширной коронарной окклюзии, как выражаются писатели триллеров. (Внешних признаков смерти от обширной коронарной окклюзии не существует.) На ковре у его кровати лежала маленькая серебряная шкатулка, которую я помнил: в ней он всегда держал свои сердечные пилюли. Крампф догнал Фугаса: сердчишки ни к черту у обоих. Среди прочего.
Смерть его решила несколько проблем и создала парочку других. Чего-то во всей этой ситуации на данном этапе развития вечера я четко определить пока еще не мог, но осознавал, что где-то в ней фигурирует термин «неприятности». Будучи довольно-таки уверен, что Иоанна возражать не станет, я откинул простыню, скрывавшую труп: на его жирных телесах не наблюдалось ни единой отметины насилия. Иоанна подошла и встала по другую сторону кровати; мы бесстрастно взирали на него. Я потерял богатого клиента; она потеряла богатого мужа; между нашими печалями было мало количественных различий, а качественные заключались в том, что она предположительно могла получить много денег, а я сколько-то их мог потерять. Будь Крампф жив, он чувствовал бы себя, как Иисус Христос меж двух воров — да и впрямь смерть одолжила ему некой духовности, придала определенную восковую святость.
— Он был грязной обезьяной, — наконец произнесла Иоанна. — К тому же — низменной и жадной.
— И я такой, — тихо ответил я, — однако не думаю, что похож на Крампфа при жизни.
— Нет, — сказала она. — Он был гадиной как-то убого, скаредно. Мне кажется, вы не такой гад, если гад вообще. Ну почему все богачи обязательно такие мерзавцы?
— Наверное, потому, что им нравится оставаться богачами.
Она задумалась, и ей не понравилось.
— Нет, — снова сказала она. — У него жадность была не такая. Он подгребал к себе жизни других людей — копил своих собратьев, как почтовые марки. Ему, на самом деле, не нужна та краденая картина, что у вас в обшивке «роллс-ройса», — он покупал вас. Вы бы ни за что не выбрались на свободу после этой сделки. И весь остаток жизни целовали бы ему прыщавую задницу.