Энигма-вариации
Шрифт:
В такие вечера я иногда не сразу отправляюсь домой. Зачем домой? Что там ждет? Лучше постоять на тротуаре, придумать причину дойти пешком до следующей автобусной остановки, а потом еще до следующей. Бывает, я захожу в какой-нибудь магазин, забываю про работу, забываю про всех, позволяю себе погрузиться глубже, потому что мне хочется страдать, хочется причинять боль, хочется что-то чувствовать, даже если я знаю, что мысли о тебе не продержатся долго, их сметут запахи и суета большого магазина, и мысли обязательно уклонятся к другим предметам, другим лицам, и в толпе я тебя потеряю и уже не припомню лица.
В один из таких вечеров я наткнулся в «Барни» на Клэр. «Подумываю купить галстук и все не решу, который из этих двух». Она тоже покупала галстук. «И кто тот счастливчик?» — осведомился я. Она улыбнулась — слегка позабавленная, одновременно укоряющая, видимо, желая сказать: вечно ты со своими шуточками. «Всего лишь мой папа», — произнесла она. Галстук она уже выбрала и бродила по магазину с ним в руке, на случай, если вспомнится что-то еще. «А ты чего?» — «Все никак не решу», — сказал я, держа по галстуку в каждой руке и ловя себя на том, что раскачиваю их, как весы. «Нерешительность — это очень в твоем духе», — заметила она, все еще забавляясь,
Мне знаком этот кивок. Я много раз видел его на теннисном корте. Ты совершенно невозмутимо подтверждаешь свои слова, следишь взглядом за мячом, видишь, как он приземляется именно там, где ты задумал. Заработав очко, ты никогда не размахиваешь руками, не восклицаешь; ты даже не улыбаешься, послав безупречный бэкхенд к самой задней линии. Ты лишь киваешь несколько раз. Иногда прикусываешь нижнюю губу. Этим все сказано. Именно так ты поступаешь, заметив свое отражение в зеркале раздевалки, осматриваешь себя, особенно — плечи, про которые знаешь: безупречны. Иногда ты даже поворачиваешься боком, чтобы видеть лопатки, сводишь их и разводишь раз-другой, потом киваешь. Ты доволен. Так оно бывает, когда разум, тело, земля и время — в полной гармонии. Возможно, именно он — этот кивок — пришел из детства, с ним ты кидал камень-голыш и смотрел, как он прыгает по открытой воде, три, четыре, пять, шесть, семь раз. Или когда увидел оценку «отлично», пока учитель в понедельник выдает итоговую контрольную по физике за прошлую неделю. Такой же кивок. Он подтверждает, что нечто, над чем ты работал, что довел до ума, наконец-то доставляет тебе удовольствие. Иногда, хотя и нечасто, при сильном ударе по мячу тебе случается крякнуть. Мне нравится это твое приглушенное кряканье. У меня рождается мысль, что так же звучит твой стон, когда ты кончаешь. Мне нравится думать про то, как ты кончаешь. Это возвращает тебя на землю, очеловечивает, придает звучание физическим усилиям, которые в противном случае могли бы остаться незамеченными. Мне хочется видеть твое лицо в тот миг, когда ты кончаешь.
Я смотрю на себя в зеркало, когда мы бреемся почти плечом к плечу в теннисном павильоне, воображаю себе, что твой кивок предназначается мне. Гадаю, каково это — быть тобой, смотреть в зеркало всякий раз, как там появляется мое отражение, и просто кивать два-три раза. Каково иметь твою кожу, твои губы, ладони, член, яички.
Все в тебе совершенно, подчеркнуто совершенно, продуманно. Все в положенное время, от первой половины протеинового батончика перед растяжкой до второй половины протеинового батончика, когда ты выходишь из раздевалки и направляешься к метро. Все — своевременно. Именно поэтому я никогда не просил тебя перекинуться со мной хотя бы парой мячиков. Моя дерганая, неровная игра наверняка вызвала бы у тебя сильное раздражение.
Ты появляешься в 6:45 и уходишь около 8:20. В 8:30 ты оказываешься в метро на Девяносто шестой улице, в правой руке несешь свежую газету. Едешь поездом в центр, до Тридцать четвертой улицы, там пересаживаешься на поезд от центра, линия Р или Н в Квинс. Я это знаю, потому что однажды проследил за тобой. Вернее, дважды. Такое впечатление, что волосы ты стрижешь каждые выходные, потому что в начале недели они всегда кажутся короче. По дороге к парикмахеру или обратно ты наверняка забираешь рубашки, которые отдал в стирку в прошлую субботу, оставляешь вместо них то, что скопилось за неделю. Я знаю, что рубашки ты отдаешь в стирку, потому что по утрам ты всегда отрываешь бирки, прикрепленные к нижней петле. Я уверен, что каждый вечер, перед сном, ты гладишь брюки, — а может, совсем рано утром, перед теннисом. Прямо так и вижу, что время от времени ты отставляешь утюг в сторону, чтобы съесть ложку высокопротеиновых хлопьев из миски. Все дела ты делаешь не спеша, все в положенное время, именно так ты убираешь одежду в шкафчик. Складываешь шарф, потом вешаешь пиджак и брюки на вешалку, которую хранишь в шкафчике, и, наконец, сворачиваешь газету и ставишь стоймя, чтобы она не помялась и не запачкала одежду. Все продуманно и досконально исполнено. Я иногда думаю, кем ты работаешь, и почти уверен, что ты статистик, бухгалтер или въедливый патентный поверенный, который предпочитает не встречаться с клиентами.
Люди вроде тебя живут одни, любят жить одни. Господи, какой ты, наверное, зануда.
В детские годы ты, скорее всего, был таким же — из тех одноклассников, которыми все восхищаются, которым завидуют, а втайне их ненавидят. Я вижу, как ты уходишь из школы, воспитанно попрощавшись с классным руководителем, и каждый день около полудня направляешься домой. Вид у тебя довольный. Тебя не смущает, что ты идешь один. Ты не спешишь и не медлишь, вспоминая, что тебя ждет на кухне. В отличие от сверстников, на тебе все еще мальчишеские шорты — и тебе решительно все равно, кто там что скажет. По дороге домой ты заранее планируешь, как возьмешься за домашнее задание, зная, что если сделаешь его в срок, можно будет посмотреть любимую
Пока его нет, родители не разрешают тебе брать лодку; их ты тоже слушаешь — ты всех слушаешь.
Жизнь твоя течет безбурно, никаких нервов перед экзаменами, угроз, что тебя лишат карманных денег, — ты всегда знаешь, что делать, чего ждать, чего избегать: ядовитого плюща, клещей, колючек, плохих мальчишек, которые шляются по окрестностям, но ничего тебе не сделают, если обходить их стороной. Тебя трудно застать врасплох, время твое точно просчитано. Ты пока еще не знаешь слов «просчитывать время», но я слышал, как ты однажды употребил их, когда один из теннисистов спросил, кем ты работаешь, а ты ответил, и он поинтересовался, как тебе хватает времени преподавать в старших классах днем и в вечерней школе — вечером, а ты улыбнулся и ответил: «Наверное, я просто просчитываю время». Полагаю, ты никогда не опаздывал на занятия, никогда не сдавал домашнюю работу с задержкой, не припозднился и к пубертату. Пунктуален во всем. И — да, невыносимо зануден.
Два с лишним года прошло, а я по-прежнему ничего о тебе не знаю. Не могу даже сказать, сколько тебе лет. Иногда готов поклясться — не больше двадцати пяти. Однако уклончивые намеки на будущую мужскую лысину сбивают с толку и выставляют обманом и мальчишеское лицо, и подтянутую беломраморную грудь, на которой контуры вен видны так же отчетливо, как на лице ребенка. Я уже остановился на тридцати с небольшим, вот только голос у тебя слишком высок, пришлось вернуться к двадцати с лишним. На днях, копаясь в коробке со старыми фотографиями, я наткнулся на карточку, снятую на пляже, когда мне было двенадцать лет. Я ее сто лет не видел, но теперь она вдруг наполнилась для меня совершенно новым смыслом, захотелось одного — показать ее тебе, втянуть тебя в орбиту моей жизни, дать тебе понять, что мужчина, которым я стал, и этот мальчик когда-то были одним лицом. Рядом с тобой мне хочется вернуться к исходной точке, начать историю своей жизни заново. Я в точности помню, когда была сделана эта фотография. Довольно позднее утро. Двое братьев — они шли купаться — остановились поздороваться с папой, стояли и смотрели, как он меня фотографирует, а я изнывал от неловкости, стараясь держаться прямо и не щуриться, хотя солнце било в глаза. В одного из них я был влюблен, однако по молодости не сознавал этого. Если бы ты в те времена заговорил со мною о том, чего я сейчас от тебя хочу, я рассмеялся бы тебе в лицо; если бы ты обнял меня так, как я хочу обнять тебя сейчас, я бы заартачился, высвободился и врезал тебе в пах, обозвал бы тебя всякими нехорошими словами — теми, которые теперь страшно боюсь услышать в свой адрес от тебя. Сегодня мне хочется одного — набраться храбрости и попросить тебя меня обнять, как ты мог бы обнять меня того, на пляжной фотографии, после того как сперва повалил бы меня, прижал к песку — он набился бы в рот — и приказал не драться с тобой, с твоими губами, со своей собственной жизнью.
С тех самых пор, как я впервые тебя заметил, я взял за правило вступать в беседу со всеми остальными посетителями кортов, чтобы ты со мной постепенно познакомился, пусть даже и через обрывки чужих разговоров. Я хотел дать тебе понять, что люблю смех и хорошую шутку, и, что хотя я и дружелюбен со всеми подряд, я не дурак.
Мне нравится заводить разговоры с людьми, которых, при других обстоятельствах, я бы даже и не заметил. Я познакомился с теми, кто работает на корте, среди них модница Венди из буфета — настоящее ее китайское имя совсем не Венди, и каждое утро я флиртую с ней, жалуясь на качество ее кофе. Есть еще разнорабочий, который рассказал мне историю своей жизни — про то, как ему пришлось бежать из России, а теперь он живет на Стейтен-Айленде с женой-доминиканкой и вынужден совсем рано выходить из дому, чтобы сесть в половине пятого на паром и успеть на работу. Он рассказал мне про дочь, младшую медсестру, которая работает в ночные смены в клинике Маунт-Синай, и про сноху, которая живет с ними с тех пор, как получила травму. Говорил я и с другим разнорабочим, на своем ломаном испанском. Теперь он выискивает меня, хочет пообщаться, возможно, даже принял мое избыточное дружелюбие за настоящую дружбу.
В теннисном павильоне я навеки записан на должность Мистера Жизнелюба, с которым все всегда здороваются, на плечо которому все — от игроков до разнорабочих и тренеров — обязательно, проходя, кладут руку. Кое-кто даже громко выкрикивает мое имя. Я хочу, чтобы ты знал мое имя. Хочу, чтобы ты знал, что мой шкафчик находится в пяти от твоего. Вот только, увидев тебя, я замираю. Посмотреть или сделать вид, что не смотрю? Заговорить или промолчать? Лучше промолчать. Ведь случаются дни, когда наваждение расползается, точно дурной сон, и ты начинаешь меня раздражать. Мне нравится это раздражение. Я, бывает, цепляюсь за подобные мгновения: желание вроде как отхлынуло совсем, а равнодушие заледенило жалкие его остатки. И тут я благодарю звезды за то, что они помогли мне удержать язык за зубами. Смотрю на твой зад, член, лицо и ничего не испытываю. Круг всегда один и тот же: от влечения к нежности, к необоримой тяге, а потом — к покорности, разочарованию, апатии, усталости и, наконец, раздражению. Но вот, услышав твои шаги в шлепанцах по мокрому кафелю в душе, я вдруг вспоминаю, что равнодушие было лишь отсрочкой, а не окончательным приговором. Когда ты возвращаешься с корта, белая футболка твоя мокра от пота, липнет к груди, под ней просматриваются ребра и мышцы пресса, ни грамма жира, шесть кубиков, выставленные напоказ, пусть и непреднамеренно. Раздражение испаряется. Мне хочется зарыться лбом тебе в грудь, как только ты снимешь футболку, мне хочется намотать ее на лицо. И я смотрю. Раздевшись, ты складываешь одежду в белый эппловский мешок и туго затягиваешь завязки, прежде чем засунуть его в свою объемистую кожаную сумку. Иногда ты бросаешь мокрую футболку и шорты в мешок так, будто они вывели тебя из себя и ты не можешь сдержаться. Мне нравятся эти твои вспышки. После них хочется узнать, каков ты неприбран-ный, непросчитанный, тот, который нуждается в любви и готов потесниться в постели; тот, который ест сладкое, пока ему рассказывают на ночь интересную историю.